Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
У русских волшебных сказок есть одна странная особенность: почти все они заканчиваются почему-то свадьбами, как будто после этой процедуры наступает такое полное и безоговорочное счастье, что уже и ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну что же, не будем отступать от традиции и мы, грешные, тем более что Царевич с Василисой действительно расписались в конце октября 1996 года, причем невеста жениха внесла в загс на руках. Я сам видел это и, скажу честно, прослезился, а вот Капитолина Прокофьевна, напротив, в платок сморкаться не стала и с присущей ей афористичностью сказала по этому поводу так:
— Внести-то она, Витек, внесла, но я этого уже, пожалуй что, не вынесу…
Диана Евгеньевна до этого позора не дожила: еще летом она скоропостижно, как Николай Николаевич, скончалась и была похоронена рядом с супругом на деньги поселкового спонсора и мецената господина Кутейникова. Последний, по случаю приключившегося у него очередного пожара, еще с весны временно проживал у Капитолины, вот и пришлось молодым, вместе с подобранным на Финляндском вокзале беспородным псом Моджахедом, въехать в дом человека, брак этот, мягко говоря, не одобрявшего. И туда, в совсем-совсем не царские хоромы, Василиса внесла своего Царевича Эдуарда на руках — «Да вы не беспокойтесь, — сказала она мне, — он же легкий, как ребенок…» — внесла и положила на широченную, с панцирной сеткой и с никелированными шишечками кровать, и, когда кровать эта скрипнула под тяжестью полубезжизненного Эдика, ей, Василисе, показалось, что висевшие на стене Николай Николаевич и Диана Евгеньевна с нескрываемым ужасом переглянулись…
В тот день, о котором пойдет речь (это было последнее воскресенье ноября), Василису разбудил своим лаем чумовой криволапый кабыздох. Перед тем как проснуться, видела она полную пара баню, Василиса, вся нечистая, вошла в нее, и голые бабы, испуганно вытаращившись, начали ронять на пол пустые тазы. И тазы эти, падая, гавкали, как большие собаки: вав!.. вав!.. вав!..
Гадая, что сей сон значит, Василиса выглянула в окно и, окончательно пробудившись, испуганно ойкнула.
На крыльце стоял невысокий рыжебороденький монашек в осеннем, надетом поверх рясы пальтеце и в черной скуфеечке. Падал редкий, лопоухий снег. Правой рукой монашек стучал в дверь, левой, протянутой, ловил большие снежинки и при этом счастливо и очень как-то знакомо улыбался.
— Да это же Авенир! — узнав, радостно вскрикнула Василиса. Она выбежала в сени, открыла дверь. — Господи, да ты с бородкой совсем как веничек! Тебе целоваться-то можно?
— Можно, — засмущался Авенир Бессмертный, а когда Василиса крепко чмокнула его в губы, оторопело замер, заморгал глазами.
— Ну чего стоишь, заходи, Веничек березовый, — потащила монашка в дом Василиса. — Отпустили злые чечены?
— Сбежал я, Любовь Ивановна.
— Сбежал?! Вот чудеса-то! Ну, садись, рассказывай…
— А Эдуард Николаевич где?
Василиса вздохнула:
— В больнице Эдик, в Военно-медицинской академии. Неважнецкие у него, Веничек, дела.
— С головой?
— И с головой, и с позвоночником… Да садись ты, чего мнешься, сейчас я чайник поставлю. Значит, все-таки пошел в монастырь. Ты же, кажется, в семинарию собирался?
— Собирался, — опустив голову, тихо сказал в ответ Авенир. — Только какая уж теперь семинария: я ведь, Любовь Ивановна, человека убил…
И, тиская в руках черную шапчурку, рассказал Василисе рыжебороденький монашек, как в конце сентября на растяжке подорвался кабан, и как они с Ахметом, комендантом лагеря, пошли за мясом, и у него, у Авенира, по случайности остался ножик-выкидка, и как вечером на «лендровере» приехал Большой Беслан, и что он сказал ему, Авениру, про отца, то есть про Константина Эрастовича, и как он, то есть Венчик, когда полковник Борзоев спросил его, любит ли он свою мать, вынул этот ножик из кармана и ткнул им Беслану Хаджимурадовичу вот сюда вот — в грудь…
Сердце у Василисы остановилось.
— Ты… ты убил Зверя?!
— Я не зверя, я человека убил, Любовь Ивановна, — безнадежно потупился Веничек, — понимаете — человека…
— Да как же тебе… как же тебе убежать-то удалось, чудушко?
Авенир растерянно пожал плечами:
— А и сам до сих пор не пойму! Темно было. Я сел в «лендровер» в борзоевский, просто снял машину с ручника, она под гору и покатилась… Два поста вот так, втихаря, проехал, врубил движок… Понимаете, война-то уже кончилась, они там вовсю дурь курили, кололись, а стекла на тачке тонированные. Когда через мост проезжал, «духи» как начали стрелять! Я думал по мне, а они вверх — должно быть, подумали, что это их полковник едет… А за рекой наши уже были. В Ханкалу меня повезли. Майор там один из ФСБ все про вас спрашивал… Мячиков, кажется. Потом немного в госпитале полежал, в Ростове. Там меня и комиссовали… Любовь Ивановна!.. Любовь Ивановна, а чего вы плачете?..
— Да ничего, ничего, это так, пройдет…
А как только ушел Авенир, поставила Василиса на комод привезенную им из Заволоцкой Пустыни, от отца Геннадия, икону Матери Божией Троеручицы, новехонькую, рабом Божиим Майклом писанную, поставила Василиса пресветлый образ этот на комод и бухнулась перед ним на колени!
— Матушка Божия, — горячо зашептала она, — это ведь я, я должна была зарезать Беслана. Луна была в ту ночь. Ножик на столе — он им все яблоки чистил, — ножик этот так и светился, так и сиял лезвием. И Зверюга рядом храпел… Пожалела, и в ту ночь пожалела его, Матушка. А может, и не его вовсе, а себя с Эдиком. В общем, не убила я мучителя своего, не полоснула кинжалом по шее, а вместо этого слезно Господу, Сыну Твоему взмолилась, чтоб отомстил Он за нас… Вот и случилось, сбылось через Веничку. Радоваться бы надо, а я, дура, плачу, слезы по убиенному лью. Он ведь нам, Матушка Божия, он нам с Эдиком, когда уезжали, деньги давал. Ой какие большие деньги, целая сумка спортивная баксами была набита. Там бы на все — и на операцию Эдику, и на прожитье хватило. Но ты же меня, Матушка, знаешь: отказалась, наотрез, оглашенная, отказалась, потому что гордая… Эх!..
Матушка Божия, Тебе все про меня известно. Ты в курсе, что я никогда ни у кого ничего не просила, а вот у Него попросила, сгоряча, прости Господи,
