Стивен Кинг - Джойленд
Точнее она не выразилась, а спрашивать мне почему-то не захотелось. Еще один тревожный звоночек.
— Я люблю тебя, Венди.
— А я тебя, — прозвучало не пылко, а скорее небрежно.
Она просто устала, сказал я себе.
Я вырулил из Бостона и поехал на север. На душе скребли кошки.
Может, мне не понравился ее тон? Безразличие? Я не знал, да и вряд ли хотел знать. Но я раздумывал. Даже теперь, после стольких лет, я все еще над этим раздумываю.
Сегодня она уже мало что значит для меня. О ней напоминает лишь шрам на сердце, какие иногда оставляют девушки у юношей. Девушка из другой жизни. И все равно я не могу не раздумывать над тем, где она была в тот день. И обо „всём таком“.
И правда ли она провела тот день с Рене Сент-Клер.
Самую жуткую строчку в поп-музыке можно выбирать до посинения. По мне так это ранние „Битлз“ — а именно Джон Леннон — поющий „пусть лучше ты умрешь, девчонка, чем уйдешь с другим“. Я мог бы вам сказать, что после разрыва с Венди ни о чем таком не думал, но врать не буду. Думал ли я о ней со злобой хотя бы изредка после нашего разрыва? Да. Долгими бессонными ночами я представлял себе, как с ней приключается что-то плохое — даже очень плохое — за ту боль, которую она мне причинила. Да, я сам себе ужасался, но поделать ничего не мог. А потом я думал о мужчине в двух рубашках, который вошел в „Дом страха“ в обнимку с Линдой Грей. О мужчине с птицей на руке и опасной бритвой в кармане.
Весной 1973 года — последней весной моего детства, как я теперь понимаю — мне представлялось, что Венди Кигэн в будущем станет Венди Джонс… или Венди Кигэн-Джонс, если согласно модному веянию она пожелала бы сохранить девичью фамилию после замужества. Я рисовал себе дом на берегу озера где-нибудь в Мэне или Нью- Гэмпшире (или, может быть, в западном Массачусетсе), полный гомона маленьких кигэн-джонсиков. Дом, где я бы писал книги — пусть и не бестселлеры, но достаточно популярные, чтобы обеспечить нам безбедное существование, и благосклонно (что немаловажно) принятые критикой.
Венди осуществила бы свою мечту и открыла небольшой модный бутик (и он бы тоже снискал успех у критиков). Время от времени я бы вел семинары по писательскому мастерству, за право участвовать в которых дрались бы между собой самые одаренные студенты. Разумеется, ничего этого не произошло, и то, что последний раз в качестве пары мы встретились в кабинете профессора Джорджа Нако — человека, который никогда не существовал — стало весьма символичным.
Осенью 1968 года студенты, вернувшиеся в университет Нью-Гэмпшира после каникул, обнаружили этот „кабинет“ в подвале здания Гамильтона-Смита, прямо под лестницей. Он был увешан фальшивыми дипломами и причудливыми акварелями с пометками „Албанская живопись“, а на плане аудитории обнаружились места Элизабет Тейлор, Роберта Циммермана и Линдона Джонсона. Еще там были рефераты вымышленных студентов (один, как я помню, назывался „Секс-звезды Востока“; другой — „Ранняя поэзия Ктулху: анализ“) и три напольных пепельницы. На изнанке лестницы висела табличка: „У профессора Нако курительный фонарь не гаснет никогда!“ (курительный фонарь — специальная лампа на морских судах, зажигавшаяся в часы, отведенные для курения — прим. пер.) Кроме того, в „кабинете“ стояли несколько обшарпанных кресел и видавший виды диван — самое то для студентов в поисках укромного местечка для обжиманий.
Среда перед моим последним экзаменом выдалась не по сезону жаркой и влажной. Около часа пополудни стали собираться первые тучи, а к четырем, когда мы с Венди условились встретиться в подпольном „кабинете“ Джорджа Нако, небеса разверзлись, и полил дождь. Я пришел первым. Венди появилась пять минут спустя, промокшая до нитки, но в отличном настроении.
Капли дождя сверкали в ее волосах. Она бросилась ко мне и, смеясь, обвила руками. Грянул гром, лампочки в подвале коротко мигнули.
— Обними меня, обними меня скорее! — сказала она. — Дождь такой холодный.
Я согрел ее, и она согрела меня. Довольно скоро мы уже лежали на старом диване — левой рукой я ласкал ее грудь (бюстгальтера на Венди не было), а правой забрался под юбку и исследовал нижнее белье. Так продолжалось минуту или две, после чего она отстранилась, села и поправила прическу.
— Хватит, — строго сказала Венди. — Вдруг зайдет профессор Нако?
— Это вряд ли, тебе не кажется?
Я улыбался, но ниже пояса ощущал знакомую пульсацию. Иногда Венди помогала ее снять (она вообще довольно быстро стала специалистом в том, что мы называли „джинсовкой“), но я подумал, что сегодня „джинсовки“ мне не светит.
— Ну, тогда один из его студентов с „хвостами“, — предположила она. — „Пожалуйста, профессор Нако, пожалуйста-пожалуйста, я сделаю все, что скажете“.
Тоже вряд ли, но Венди была права: нам действительно могли помешать. Студенты постоянно наведывались сюда, желая добавить новый реферат или очередной образец албанского искусства. Диван к обжиманиям располагал, а вот сам „кабинет“ — уже не очень, особенно с тех пор как этот укромный уголок стал настоящим объектом паломничества студентов.
— Как твой экзамен по социологии? — спросил я.
— Сомневаюсь, что сдала на пятерку, но точно сдала, и это меня устраивает. Особенно учитывая, что этот экзамен был последним.
Она потянулась, коснувшись пальцами лестницы над нами, при этом грудь ее изящно приподнялась.
— Меня здесь не будет… — она бросила взгляд на часы, — ровно через один час и десять минут.
— Едешь с Рене? — я не испытывал особой симпатии к соседке Венди, но знал, что лучше этого не говорить. Как-то раз я сказал, и мы поругались: Венди обвинила меня в том, что я пытаюсь управлять ее жизнью.
— Так точно, сэр. Она подбросит меня до дома отца и мачехи. А через неделю мы обе станем официальными сотрудницами „Филена“!
Прозвучало так, точно они получили работу в Белом доме, но и на этот раз я предпочел держать язык за зубами. Меня беспокоило другое.
— Но в субботу ты же приедешь в Бервик, так?
План был прост: утром Венди приезжает, мы вместе проводим день, и она остается на ночь. Она, конечно, остановится в комнате для гостей, но ведь это всего лишь в дюжине шагов по коридору. А если вспомнить, что мы, вероятно, не увидимся до осени, то вероятность „этого“ повышалась в разы. Да, дети верят в Санта-Клауса, а первогодки нашего университета иногда на протяжении целого семестра пребывали в уверенности, что профессор Нако действительно преподает английский язык.
— Само собой, — она осмотрелась, никого не увидела и положила руку мне на бедро. Рука заскользила вверх, добралась до молнии на джинсах и нежно сжала то, что находилось под ней. — Иди-ка сюда.
Так что, в конце концов, свою „джинсовку“ я получил. Медленная и ритмичная, она стала вершиной исполнительского мастерства Венди. Раздался очередной раскат грома, и вот уже шелест проливного дождя сменился барабанной дробью града. Рука Венди сжалась, продлевая и усиливая мой оргазм.
— Прогуляйся под дождем, прежде чем вернешься в общагу, а то все узнают, чем мы тут занимались, — она поднялась. — Дев, мне пора. Мне еще надо сумки собрать.
— Ну, тогда до субботы. На ужин отец готовит свою фирменную курицу.
И она снова ответила „само собой“. Как и поцелуй на цыпочках, это было фирменной чертой Венди Кигэн. Да вот только вечером в пятницу она позвонила мне сказать, что у Рене изменились планы, и они уезжают в Бостон на два дня раньше.
— Прости, Дев, но она — мой водитель.
— Всегда можно поехать на автобусе, — сказал я, прекрасно понимая, что это ничего не изменит.
— Милый, я ей пообещала. Отец Рене достал нам билеты на мюзикл „Пиппин“. Такой вот сюрприз.
Она запнулась.
— Порадуйся за меня. У тебя впереди Северная Каролина, и я за тебя рада.
— Порадоваться, — сказал я. — Понял, будет сделано.
— Уже лучше, — она понизила голос и заговорщицки добавила: — В следующий раз, когда мы встретимся, я сделаю тебе подарок. Обещаю.
Обещания своего она не исполнила, но и нарушать его ей не пришлось. После той встречи в „кабинете“ профессора Нако Венди Кигэн я больше не увидел. Не было даже прощального звонка со слезами и обвинениями — так посоветовал Том Кеннеди (о нем чуть позже), и, вероятно, это было хорошей идеей. Венди, наверное, ожидала такого звонка — может, даже хотела, чтобы я позвонил. Если так, то ее ждало разочарование.
По крайней мере, мне бы этого хотелось. Даже сейчас, спустя многие годы, когда все эти сердечные метания остались в далеком прошлом, я надеюсь, что так и было.
Любовь оставляет шрамы.
Никаких обласканных критикой полубестселлеров я так и не написал, но, тем не менее, писательство приносит мне вполне приличный доход, за что я бесконечно благодарен судьбе. Тысячам других писателей повезло гораздо меньше. Медленно, но верно я поднимался по карьерной лестнице до моей нынешней должности в журнале „Коммерческий рейс“, о котором вы наверняка и слыхом не слыхивали.
