Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
— Так. Он жив?
— Кто, Магомед?
— Мой муж, Эдуард Николаевич Царевич.
— Он тебе не муж, ты просто живешь с ним. Зачем он тебе?
— Зачем?.. Ну, наверное, затем, что я без него жить не могу.
— Ха!.. Красиво говоришь, совсем как мой отец. Ты знаешь, что мой отец поэт? Чеченский поэт. Знаешь, что Эдуард Николаевич лучше всех переводил его стихи?.. Ва-а, женщина, ты ничего не знаешь!.. Ахмет, ты отдал ей свое личное оружие? Зачем ты сделал это?
Ахмет оцепенело молчал.
— Слушай, Рыжая, — сказал Амир, сын полевого командира Беслана Большого, — верни пистолет моему телохранителю и вылезай из машины, тебе у нас делать нечего.
— Почему? — свела брови Василиса.
— Ты думаешь, что твой журналист в плену, что он заложник? Думаешь, он в лагере? Он не в лагере, он в доме моего отца. Он гость нашей семьи, женщина. Ему так нравится у нас в горах, что он не хочет возвращаться в Россию.
— А вот теперь врешь ты! — сказала Любовь Ивановна. — Ты не просто врешь, ты брешешь нагло и бессовестно.
— Брешут собаки и ваши политики, — не поворачиваясь к сидевшей за его спиной женщине с нехорошими — Амир успел уже понаслышаться о них — глазами, возразил он. — Чеченцы не врут. Если хочешь убедиться — поехали. Ты ведь хочешь этого?
— Хочу!
— Тогда захлопни дверцу — она у тебя неплотно закрыта — и дай мне пушку: тебя с ней не пропустят через блокпосты…
И Василиса захлопнула правую заднюю дверцу джипа «гранд-чероки». А потом она протянула пижонский полицейский «кольт» смуглолицому черноглазому юноше в камуфляже и дала команду его оцепенело-неподвижному водителю:
— Поехали, Ахмет!
Амир не обманул. Дом, в котором Любовь Ивановна нашла своего Эдика, был самым большим и богатым в ауле. Капитан Царевич, смертельно худой, но совершенно свободный, лежал в незапертом сарае, а когда Василиса, наконец-то разбудив его, спросила: «Эдик, ты… ты узнаешь меня?» — ее возлюбленный, суженый ее, вскрикнув, вцепился в подол черного платья Мархи, и глаза у него в этот миг были такие испуганные и чужие, что Любовь Ивановна Глотова сама его не узнала!.. И если бы не ямочка на подбородке, если бы не эта фирменная, семейная ямочка!..
Ма-амочка-а!.. Маму-уля-а!..
Шумно, по-человечески тяжко вздыхал ишак. Коптила подвешенная к столбу лампа. Бессмысленно улыбаясь, Эдуард Николаевич смотрел в потолок.
— Не бойся, это вода, вода, — пытаясь напоить его, шептала Василиса. — Как по-чеченски вода?
— Хи, — чуть слышно отвечал ее Царевич.
— А хлеб?
— Бепиг.
— Ну вот видишь, бепиг по-русски — это хлеб. Скажи: хлеб!
Эдуард Николаевич пытался, но у него не получалось. После второй контузии он забыл все, в том числе и родной язык.
А на следующий день Василиса впервые увидела хозяина дома. Это случилось уже в сумерках, когда над аулом разнеслось гулкое, с отголосками, «Алла-ах акбар», и, повинуясь призыву, притих ветер, на пыльном тополе смолкла листва, озолотясь, остановились правоверные тучки. В этот миг он и вышел из дверей — крупный, бородатый, в серой каракулевой папахе, в черкеске с газырями. У Большого Беслана были острые волчьи уши и желтые пронзительные глаза. Проходя через двор, он вдруг оглянулся на Василису, стоявшую у сарая с помойным ведром, и от этого короткого, по-звериному зоркого взгляда зябкими пупырышками вмиг покрылись ее руки, сжалось сердце, тупо заныл низ живота. «Ну вот и встретились, вот и он — Зверь!..» — выронив ведро, сказала себе Василиса.
Гость был, как всегда, точен. Без трех минут пять вертолет Ми-2 без опознавательных знаков пролетел над скалой Трех Братьев, о чем пост № 3, находившийся на ней, немедленно известил командира отряда полковника Борзоева. Едва не задев колесами поросшую елями седловину Горелой горы, появившийся со стороны Большого Кавказского хребта борт нырнул в ущелье и в 4.59 по местному приземлился у речной излучины. Ровно в пять одышливый, лысый, плохо выбритый толстяк в мятых, с пузырями на коленях, брюках, широко раскинув руки, обнял Большого Беслана:
— Ассалам алейкум, дорогой!
— Ваалейкум ассалам! — сверкнув до голубизны белыми зубами, улыбнулся радушный хозяин. — И как же прикажешь называть тебя, брат, ты ведь, кажется, уже не Ашот Акопович?..
— Японским императором я уже был, — подумав, сказал гость. — Барончиком тоже. Зови меня… ну, скажем, Князем, дорогой!
Лагерь боевиков скрывался под сенью дубовой рощи. В этот ранний час люди еще спали по палаткам. Слабо дымили залитые водой угли ночного костра. В огромном, подвешенном на цепях котле лениво булькала готовая уже баранья похлебка.
— Вчера вечером опять бомбили, — обводя Князя вокруг свежей воронки, сказал полковник Борзоев.
— Потери есть?
— Слава Аллаху, только мой джип «шевроле».
— Ай, какая досада! Сочувствую, искренне сочувствую, друг!
— Ничего, дорогой, у меня их восемь. Два джипа «шевроле», два джипа «витару», три «мицубиси-поджеро» и джип «гранд-чероки». Должны были пригнать из Тулы джип «тайфун», но что-то задерживают…
В командирской палатке их ждал накрытый на двоих стол. Долгожданного гостя Большой Беслан усадил на почетное место — под висевшим на ковре портретом Джохара Дудаева.
— Я слышал, генерал жив, — принимая из рук хозяина пузатый к донышку стеклянный стаканчик с чаем, сказал человек, которого совсем еще недавно звали Микадо.
— У тебя чересчур гуманные информаторы, брат, — сдержанно ответил полевой командир Борзоев. — Они берегут твое больное сердце. А мне мои источники доложили, что у тебя горе, большое горе…
— У тебя хорошие источники, дорогой. — Глаза у гостя погрустнели, голова поникла. — Погиб самый близкий мне друг… О, если б ты знал, Беслан, как я любил ее!..
Крупная слеза, скользнув по щеке, застряла в густой жесткой щетине прилетевшего из-за гор человека.
— Они… они убили мою Надежду, дорогой! — гулко сглотнув, прошептал он, весь какой-то нечистый, насквозь фальшивый, смутно, в своем новом, безусом обличье, напоминавший кого-то полковнику Борзоеву. — Когда я вошел в нашу квартиру на Петровской набережной, Беслан, я чуть не лишился рассудка. Это было что-то невообразимое, дорогой: они пытали ее, резали, жгли сигаретами… Все, буквально все в доме было перевернуто, перерыто,
