Татьяна Степанова - Темный инстинкт
— Я все равно вами восхищаюсь. Вы из тех женщин, которых должны выбирать себе в жены вожди. Вы героев рожать должны, — Шипов снова стукнул кулаком по скатерти. — А теперь, зная, что я вами так восхищаюсь, скажите мне, только искренне: этот шизанутый убил моего брата? Да или нет?
— Второй жертвой Пустовалова, возможно, стал брат Егора, помнишь, я тебе про дачника говорил, — Сидоров положил свою руку на плечо докторши. — А сегодня ночью он убил Мишку. Да ты его знаешь, еще жить ему тут предлагала.
— Ужасная жизнь, — Наталья Алексеевна пошевелилась, и опер руку убрал. — И ужасная смерть у него была.
Типичнейший синдром войны. Ну, что же вам ответить, Егор.., если честно, только одно: там в квартире мы с Пустоваловым о его преступлениях не говорили.
— Ну, вы там по ходу дела придумывать были вынуждены, ситуацию моделировать, подстраиваться к его бреду, — льстиво ввернул Кравченко. — Пустовалова успокоить хотели, потому со всей его чушью соглашались, подыгрывали ему. Это мы поняли. Наверняка вы с ним почти установили этот контакт, — он не удержался, усмехнулся, потом вздохнул. — Но когда дверь стали снаружи ломать, даже шизика осенило, что ему просто зубы заговаривают.
Псих-псих, а смысла и его поступки не лишены.
— Я не собиралась заговаривать ему зубы. А мой обман насчет журналиста… Я.., я сожалею, что не сказала ему правды, может, ничего бы и не произошло или же… — она закусила губы. — Этот человек был очень болен. На нем не стоило проводить таких опытов. Его ипохондрический бред по сути своей не был выдумкой, а был реальным отображением случившегося с ним несчастья. Психически больные часто не сознают, что они больны. А Пустовалов сознавал. Он знал, что его мозг болен. Именно эта болезнь его смертельно напугала. То, что он фантазировал на эту тему — эликсир, лекарства, диагноз, — только попытка отдалиться от страшной правды. Он уже не мог об этом не думать. Не мог переключиться на что-то иное. Он стал одержим своей идеей. Я убедилась в этом, когда мы разговаривали с ним. Я подозревала что-то подобное, но.., то, что я увидела и услышала от него, сам его вид, я.., даже растерялась… Тот, кто одержим идеей смерти, — страшен.
— Ладно, брось эту свою философию, Наташка, — Сидоров протянул женщине карамельку, извлеченную из кармана, она не взяла. — Тебе еще комплекса вины не хватало по поводу этого козла свихнувшегося. Ты вот что мне лучше скажи: почему он не убил Гвоздева, у которого скрывался все это время? Ведь алкаш алкашом этот регент, хоть в храме и псалмы поет.
— Скорей всего они с регентом друг другу понравились, Саша.
— Так просто? Понравились, и все?
— Так просто. А что ты хотел бы услышать? Я, например, уверена, что Пустовалов перебежал в другую квартиру, когда понял, что ему угрожает опасность, именно потому, что хотел избавить от этой опасности человека, который был ему приятен. Он не хотел неприятностей Гвоздеву, поэтому и переменил убежище. А то, что в той, другой квартире оказалась железная дверь, решетки на окнах и заложники — случайность чистейшей воды.
— Наташка, Пустовалов же был невменяем! Сама ведь говоришь — одержимый даже. А теперь ты противоречишь сама себе: пытаешься рассказать нам трогательную слюнявую сказочку о том, как этот сукин сын, который на куски растерзал калеку, измывался над ребенком, тебя вон в окошко шваркнул, — распустил сопли, не собираясь, видите ли, доставлять неприятностей какому-то пьянчуге, у которого скрывался! Где же логика у тебя? — Сидоров задал свой вопрос почти с таким же пафосом, с которым обычно о логике вещал Мещерский.
— Нет логики. Ты прав, — спокойно согласилась Наталья Алексеевна.
— Ну?! А что же ты тогда…
— А может быть, в этом мире не все подчиняется логике, Саша? Может, чувства человеческие по сути своей нелогичны?
— Мне не афоризмы твои нужны, Наташка, а ясность, — Сидоров, видимо, тоже уже перебрал. Он заметно опьянел. — Кристальная ясность мне нужна в этом вопросе — вот что. Урок на будущее.
— И какой же урок, Саша?
— Могу я применять оружие против таких вот Пустоваювых?
— Нет. Ты бы не стал стрелять в безногого?
— Так, ладно, — Сидоров начинал злиться. — Так почему все-таки он не убил Гвоздева?
— Потому что сделал ему добро — довел пьяного до дома. А тот в свою очередь отплатил добром.
— А остальные его жертвы? Они зло, что ли, ему какое причинили?
— Действительно, Наталья Алексеевна, можно как-то объяснить тот факт, что Пустовалов, скрываясь все это время в квартире Гвоздева, имел потребность выходить с топором на улицу и подкарауливать свои жертвы? Зачем же он так поступал? — спросил Кравченко.
— Вряд ли Пустовалова гнала на улицу жажда крови. — Наталья Алексеевна посмотрела на закипевший чайник. — Саша, завари, пожалуйста, сам, хорошо? Скорей всего дело обстояло так: совершив побег из больницы, на третьи сутки Пустовалов добрался до города. На рынке наткнулся на пьяного регента, довел его до дома и остался у него в квартире. Почему? Да потому, что там ему было спокойно и безопасно, никакой угрозы он не ощущал. О, взаимоотношения этих людей — очень интересная тема, я с удовольствием бы занялась ею, но.., но не буду отвлекаться.
Итак, Пустовалов остался, однако, как я уже вам говорила, Вадим, любое ограничение свободы — даже просто сидение в четырех стенах взаперти — для Пустовалова было нестерпимо. Поэтому он уходил бродить, хотя каждый раз возвращался к Гвоздеву — в место, где ему было хорошо, где никто его, как он выражался, «не трогал».
— А топор? — ввернул Кравченко.
— Когда Пустовалов закрылся в квартире с заложниками, у него с собой не было топора.
— Топор со следами крови нашли в квартире Гвоздева.
Скорей всего это Мишкина кровь, но может, экспертиза и по другим жертвам что даст, — Сидоров обменялся взглядом с Шиповым. — Топорик не ахти себе — туристский.
Он его у Гвоздева же и позаимствовал: тот сам признался.
Божится, что не видел, как псих его брал с собой. Может, и не врет. Пустовалов его под плащ-накидкой всегда прятал, в которой его свидетели видели. Вещь эта действительно майора из тридцать четвертой квартиры, он ее Гвоздеву подарил, тоже регент признался. А что? Чем старье на помойку выбрасывать — пожертвовал алкашу. А Пустовалов им воспользовался. Холодно ему, что ли, было? Ну да, он же из больницы сиганул в чем был.
— Топор он брал с собой именно для самозащиты, — согласилась Наталья Алексеевна. — Насчет убийств мне трудно что-то предполагать наверняка. Но, видимо, между Пустоваловым и его жертвами всякий раз возникал конфликт, и больной…
— Конфликт с тремя? С шабашником, его братом, — Сидоров снова покосился на Шипова. — И с Мишкой?
И на какой же почве они конфликтовали?
— Насколько я поняла, шабашник и калека в момент нападения на них Пустовалова находились в состоянии алкогольного опьянения. А значит, сами были возбудимы, может быть, агрессивны, вели себя не совсем адекватно. — (Тут Кравченко вспомнил, как инвалид ринулся под колеса его машины — да уж, неадекватное поведение.) — Все это Пустовалов мог ложно истолковать в качестве прямой угрозы. А на угрозу ответ его был в каждом случае одинаков: лучшая защита — нападение.
— А почему все же он стремился уничтожать лица своих жертв? — осведомился Кравченко. — Вы в прошлый раз нам кое-что пояснили, но там, в квартире, при беседе с ним вы ничего нового, необычного для себя не открыли?
— Заметила только то, что он не терпел, когда кто-то смеялся. Там мне, понятно, не до смеха было, но один раз я все же попыталась улыбнуться, так он сразу очень резко среагировал: «Не скаль зубы, журналистка. Что во мне такого смешного?» Скорей всего лицо воспринималось Пустоваловым действительно как некий фетиш: лицо смеется — над ним (так он воображал), лицо пугает, лицо оскорбляет, кричит, угрожает. Не человек в целом, а лицо, понимаете? Рот, выкрикивающий оскорбления, брань, глаза, смотрящие не так, как ему бы хотелось, зубы, которые «скалятся» не к месту. А в результате все это складывается в ненавистный фетиш — ЛИЦО СМЕРТИ, который приближается, угрожает и от которого надо немедленно избавиться. Лицо ребенка не пугало его, поэтому он не тронул мальчика. Он ведь даже из коляски его не вынимал. А мое лицо ему…
— Что? Пустовалов пацаном не прикрывался, даже когда тебе дверь открыл? — Сидоров подался вперед. — Он же кричал — убью, если кто…
— Малыш все время был в коляске. Он его не трогал, Саша.
Сидоров встал и отошел к окну.
— Ладно, Шура, что теперь говорить. Все кончилось, и слава богу. — Кравченко тоже поднялся, подошел к нему.
Сидоров смотрел в черноту за окном. — Запомним мы с тобой одно: псих — он тоже человек. И все — баста. А человек — загадка природы. Ребус, одним словом.
— А что такое одержимость? — вдруг громко спросил Шипов. — Это ведь бесовство какое-то, что ли? Или, как там наши умники болтают, — мистицизм?
