Татьяна Степанова - Темный инстинкт
— Нечего тебе с этой мразью разговаривать! Уходи отсюда, ну!
— Саша, как ты себя ведешь, опомнись, — Наталья Алексеевна заглянула в глаза оперу. — Ты.., мы с тобой позже об этом поговорим. Успокойся, ну не переживай ты так. А сейчас…
— Наталья Алексеевна, идите сюда. — На площадке появились прокурор и начальник ОВД. Но Сидоров, не обращая на них внимания, схватил ее за руку и резко дернул к себе.
— Я знаю, как ты с ним разговаривать намереваешься.
Как в тот раз, что ли? Хватит с меня твоих экспериментов. Не позволю! Не твое это дело. Я сам…
— Соизмеряй, пожалуйста, свою силу, — тихо попросила Наталья Алексеевна. — Мне больно, пусти. Ты сломаешь меня.
Сидоров отпустил ее.
— Я только попытаюсь установить с ним контакт, — Наталья Алексеевна дотронулась до его небритой щеки. — Это мой долг все-таки.
— А мой долг в чем? Мой?!
Кравченко, как и все, молча следивший за этим весьма эмоциональным диалогом, понял только то, что Сидоров беспокоится за даму своего сердца, и беспокоится потому, что почти уверен, ей одной непременно удастся…
«Чушь, не откроет ей Пустовалов дверь. Да что он, псих, что ли?»
А в квартире по-прежнему крушили мебель, визжал ребенок, голосила старуха.
— Юрий Петрович, выслушайте меня, пожалуйста, — голос Натальи Алексеевны от волнения чуть дребезжал, как надтреснутый колокольчик. — Вы совершенно правы: те таблетки и те уколы, которыми вас мучили в больнице, только вредили вашему здоровью и приближали ваш конец. Теперь это стало ясно. Вы были правы с самого начала. Вы слышите меня?
Звон разбитого стекла. Наталья Алексеевна дотронулась до двери.
— Юрий Петрович, вы были правы, а они ошиблись, потому что не захотели вас выслушать. Так? Теперь они тоже поняли свою ошибку и хотят помочь вам. Но я думаю, вы и сами себе в состоянии помочь. Ведь правда?
В квартире стало тихо. Даже ребенок умолк.
Палилов кивнул: вперед же выдвинулись трое дюжих оперов: готовность номер один. Сидоров пытался затесаться в их ряды, но присутствующий здесь начальник ОВД взмахом руки прогнал его.
— Извините, но, если он откроет дверь, войду туда только я одна. Это мое условие. — Наталья Алексеевна сверкнула очками. — И вообще, не мешайте мне пока, а?
Юрий, — ее голос снова зазвенел, — вас действительно не правильно и плохо лечили в той больнице, даже диагноз установили неверный. Вы ведь совсем не тем больны, правда?
— Я умираю, — простонали-прошипели из-за двери.
"Оружие бы применили, рискнули бив два счета кончили этот бардак, — досадовал Кравченко. — И кто им сказал, что в него нельзя стрелять: нет, видите ли, удавятся за параграф в инструкции своей. А сами ни хрена не могут.
Ну тогда бы и рисковали, на то у них и работа…" — Он недодумал свою умную мысль и снова весь обратился в слух.
— Да, вы умираете, — скорбно согласилась Наталья Алексеевна. — Я это знаю. Мне очень жаль вас. Но что же делать? Но у вас еще достаточно времени, чтобы…
— Нет у меня времени!
— Есть, и вы это знаете. Хотя бы на то, чтобы рассказать о том способе лечения вашей болезни, который вы открыли. Вашем новом способе. Вы ведь много думали над этим, правда? Много размышляли, вам есть чем с нами поделиться?
— Я не знаю, как мое новое лекарство называется! Это не ваши.., таблетки! Это эликсир.
— Конечно, это эликсир, а не таблетки, — мягко согласилась врач. — Я думаю, вы были совершенно правы, разработав этот эликсир. Если бы вы знали, как мне хочется узнать о нем поподробнее.
— Вы кто? Вы из этих? — за дверью повысили голос. — Я не верю никому из этих.
— Юрий Петрович, я журналист. Работаю над статьей о том, как несправедливо обошлись с вами. Мне хотелось бы поговорить. Я не прошу вас выходить, вы там в полной безопасности. Но.., откройте дверь, и я войду сама.
— Попросите его освободить ребенка! — шепнул начальник ОВД.
— Малыш голодный, Юрий Петрович, вы ведь позволите мне принести ему еды? А впрочем, нет.., он же маленький совсем, тут его мать, позвольте ей покормить его, отпустите маленького.
— Он все равно подохнет! Мы все подохнем! Какая разница — сытыми или голодными?!
— Ну хорошо, вы правы, — Наталья Алексеевна встала боком к двери. — Может, нам все-таки удастся поговорить? Я приду одна. Вы сразу закроете дверь. Вы ничем не рискуете, Юрий Петрович.
Стояла гробовая тишина. Потом завизжал ребенок.
— Если кто войдет за журналистом, я сломаю пацану шею, он у меня в руках, — донеслось из квартиры. И потом дверь тихо клацнула, приоткрылась. Наталья Алексеевна боком начала протискиваться в щель.
— Спокойно, Юрий Петрович, я одна. Только не сделайте малышу больно. Ой, а вы не…
Тут дверь с лязгом захлопнулась.
— Слушайте, вы что, охренели все?! — Сидоров растолкал коллег и ринулся к двери. — Вы что? Мне не дали и сами ничего не… Он же ее там… Слушай, ты, сукин сын, — он громыхнул кулаком по двери, — если ты хоть пальцем ее и ребенка тронешь, я тебя…
— Уберите его отсюда! Он все испортит. — Палилов, снова возникший из небытия, обеими руками отталкивал опера от двери. Потом вдруг округлил глаза и заорал:
— Сколько раз повторять, чтобы с места операции убрали всех посторонних?! Все марш вниз немедленно! Не-медлен-но!
Сидорова, а заодно с ним Кравченко и Шипова «сопроводили» вниз.
— Успокойся, Шура, видишь, они с шефом в бутылку уже полезли, — шептал оперу один из его сослуживцев. — У нашего теперь два выхода: пан или пропал. Тут и без погон, и без пенсии в два счета вылетишь, если что.., вот он и бесится. А все потому, что — ты ведь и сам это, Шурка, понимаешь — реально пока все равно ничего сделать нельзя.
— Можно! — рявкнул Сидоров. — Я должен вместо нее был туда пойти.
— А он бы младенцу шею свернул — тогда вообще все насмарку. Терпи. Зубы сожми и терпи. Скоро стемнеет. Не век же он там куражиться будет, может, попозже что и подвернется.
И они терпели. Прошло еще полтора часа. Они стояли во дворе у подъезда, смотрели на темные зарешеченные окна. Толпа глухо гудела: «Принимайте же меры! Делайте же что-нибудь, там же люди!» Жильцы дома вопрошали всех и каждого: "А мы-то теперь как же? С нами-то как?
Нас ведь даже в квартиры не пускают". Кто-то крикнул визгливо: «А если он откроет газ? Все ведь на воздух взлетим к такой-то матери. Об этом они должны подумать?!»
И снова ропот прошел по толпе — словно приливная волна. Тут во двор въехала еще одна машина с мигалкой — новенькая белая «Ауди». Из нее полезли хмурые озабоченные мужчины — видимо, снова какое-то начальство — еще выше, еще солиднее. К ним быстро спустились Палилов, начальник ОВД, прокурор.
Кравченко усилием воли стряхнул с себя тупое оцепенение: 19.25 — смеркается, скоро будет совсем темно. Они же должны что-то предпринять, ну хоть попытаться…
О том, что операция по освобождению заложников все-таки началась, возвестили глухие удары: в дверь квартиры лупили кувалдой. Дверь гудела, как гонг, и с трудом поддавалась.
— Не надо, не смейте! — сквозь открытую форточку донесся дикий крик, Кравченко даже не понял, чей это — неужели Наталья Алексеевна так кричит? — Не смейте входить, не надо его пугать!
Потом за решеткой мелькнуло другое лицо, перекошенная страхом, ненавистью, отчаянием маска.
— Вы все лжецы! — крик пролетел над двором, испугав заснувших уже ворон, и они с шумом взмывали с деревьев в сине-багровое вечернее небо. — Ненавижу вас! Ненавижу! Будьте вы все прокляты!
И вслед проклятию — лязг, треск, скрип, грохот — в окно, выбив решетку, разнеся вдребезги стекло, вылетел новенький японский телевизор. Шмякнулся на асфальт, лопнул — взорвался, оглушив всех. Люди в толпе, давя друг друга, ринулись прочь со двора. Кравченко и Шипов подбежали к подъезду.
— Он сейчас ребенка бросит, вот увидишь! — заорал Шипов, и глаза его вспыхнули сумасшедшим каким-то восторгом. — Так всегда бывает. Надо поймать, слышишь?!
Успеть поймать. Идем же!
НО…
Тут в зияющем чернотой провале окна возникла Наталья Алексеевна. Секунда и… Она пыталась уцепиться за кирпичи, но ОН ударил ее по рукам и вытолкнул из окна.
А-А-АХ! — вздох прошел по толпе — тело летело вниз. Ударилось о землю под окнами, поломав кусты жасмина и боярышника.
Сидоров не побежал к ней — пошел медленно-медленно, словно ноги его не держали. Он не видел даже, как следом за Натальей Алексеевной из окна устремился вниз на асфальт долговязый человек в развевающейся офицерской плащ-палатке, синих больничных штанах и грязных рваных кедах. Прыгнул солдатиком, плащ-накидка его запарусила…
— Наташа, Наташенька, ты.., ну ты что же.., ты это брось… — Сидоров сидел на земле рядом с Натальей Алексеевной. Он боялся до нее дотронуться.
Когда все во дворе закричали: «Вон он, держите, стреляйте в него, шизик прыгает!» — опер даже не поднял головы.
— У меня.., у меня, кажется, рука сломана, — прошептала Наталья Алексеевна еле слышно. — Меня оглушило, что ли… Я живая, Саша, жива. Только.., больно. Руку. Сашенька, знаешь что?
