Третье откровение - Макинерни Ральф
— Передай ему, что обнародованный документ липовый.
Карлос помолчал.
— Мы этого не знаем. То есть не можем доказать.
Трэгер понял, к чему он клонит: только документ, который сейчас в руках Анатолия, в силах убедить мир, что в нем нет ничего из опубликованного Трепанье.
— Ты полагаешь, это усмирит толпу?
— Не сразу, не сразу. — Повтор выдал сомнения Карлоса. — Но что еще у нас есть?
Трэгер жалел, что не прочитал послание. С другой стороны, он отнесся к нему с уважением, какого заслуживало послание Богоматери. Трэгер вспомнил разговор с Хизер.
— Ты католик? — с обезоруживающей прямотой спросила она.
Он посмотрел на нее, один за другим отвергая возможные ответы.
— В каком-то смысле.
— Понятно.
— Это было так давно.
— Кто-то сравнил веру с водой в сложенных горстью руках. Как легко раздвинуть пальцы, и вода утечет.
Не то ли самое произошло с ним? От самоанализа Трэгеру стало неуютно. Впрочем, наверное, подобные чувства испытывают все. Ну, за исключением Хизер. Она, похоже, черпает в этом жизненные силы. Живя у нее, Трэгер несколько раз спускался в молельню, просто сидел, пока Хизер стояла на коленях, и время приобретало для него другое измерение. Обычно время измеряет движение, а что измерять здесь, когда есть только застывшая неподвижность, тишина? Постепенно Трэгер к этому привык. И поймал себя на том, что завидует Хизер.
— Что ты говоришь? — спросил он.
— О, я ничего не говорю. Я слушаю.
Если Трэгер и обладал когда-то подобной бесхитростностью, то она уже давно скрылась под многими слоями житейских отложений. Операции, коварство, убийства, бесконечная борьба насмерть с могучим противником, которая совершенно неожиданно и, надо признаться, к большому сожалению, завершилась.
— «Да не с громом, а со всхлипом», [101]— заметил Дортмунд.
— Это уж точно.
Поэтому они оба с неохотой удалились на покой; Трэгер сосредоточился на деятельности, которая прежде была лишь прикрытием, а Дортмунд поселился в уединенном домике на берегу Чесапикского залива, где мог читать давно отложенные книги и обхаживать своего охотничьего пса Марвина. Неудивительно, что, когда к Дортмунду обратились представители ватиканской службы безопасности в связи с убийствами в Апостольском дворце, оба откликнулись, как старые боевые кони на зов трубы. Трэгер вспомнил и свое удивление, когда Дортмунд сказал, что всегда считал его католиком.
— А где бы еще ты изучил противостояние добра и зла?
Но насколько непримиримым было это противостояние в жизни самих Трэгера и Дортмунда?
Поэтому Трэгер просто сидел рядом, пока Хизер молилась, и старался слушать. Но ничего не понимал, не в силах очистить рассудок от противоречивых мыслей и образов.
— Сходи исповедуйся, — сказала Хизер, когда Трэгер поделился с ней ощущениями.
Исповедь. Встать на колени и шепотом рассказать через решетку обо всех страшных грехах, которые он совершил? Рассказать все это какому-нибудь священнику, который, вероятно, привык иметь дело с кающимися, у кого на совести нет ничего тяжелее нетерпения, скупости, дерзости и время от времени, может быть, легких любовных позывов? Казалось, Хизер прочитала его мысли.
— Отец Кручек, — подсказала она.
Хизер каждый день ходила на заутреннюю, которую служил Кручек, и возвращалась домой, голодная, еще до того, как Трэгер успевал побриться и принять душ. Как-то раз Трэгер отправился вместе с ней и сел на скамью позади, наблюдая за знакомым в далеком прошлом ритуалом, точнее, его довольно точным воспроизведением. Кручек походил на старого солдата, который знает упражнения назубок и выполняет их с четкостью, не оставляющей места для сомнений. Исповедоваться можно будет после мессы, в ризнице. Когда Кручек сделал это объявление и повернулся к алтарю, Хизер обернулась к Трэгеру. Тот ощутил страх, ужас, его охватила дрожь при мысли о том, чтобы встать и пройти в святилище. Однако ему передалось что-то от невозмутимости Хизер. Он встал и направился в ризницу.
Кручек как раз вешал облачение в шкаф. Он еще был в стихаре и епитрахили. Нетерпеливо посмотрев на Трэгера, священник кивнул на подушечку для коленопреклонения, отделенную от стула ширмой. Увидев, что Трэгер колеблется, Кручек сказал: «Ну же». Он уселся на стул. Трэгер опустился на пол по ту сторону ширмы.
Бывший агент уставился на паутинообразную решетку. Оптический обман: в зависимости от угла зрения она становилась то выпуклой, то вогнутой.
— Даже не знаю, с чего начать, — наконец сказал Трэгер.
— Когда вы исповедовались в последний раз?
— Много лет назад.
— Тогда мы сделаем проще. Какие грехи вы не совершали?
Трэгер не смог найти ни одного, когда Кручек принялся перечислять, словно зачитывая список. Да, он совершал их все.
— Убийство?
Этого ли он опасался? Трэгер шумно втянул воздух.
— По долгу службы.
— Вы служили в армии?
— В ЦРУ. — Помолчав, он добавил, словно это могло смягчить грех: — Теперь я в отставке.
Кручек вздохнул.
— Что ж, я не могу назначить вам в качестве наказания что-нибудь вроде двукратного чтения «Аве Мария».
Трэгер молча покачал головой. Видел ли это Кручек?
— Вы правда искренне сожалеете об этих грехах?
— Тогда они мне не казались грехами.
— И даже убийство?
И снова он кивнул, но добавил вслух:
— Да.
— Ни у меня, ни у вас нет времени вдаваться в подробности. Вы сожалеете обо всех этих прегрешениях, совершенных против всемогущего Господа?
Этот вопрос перевел разговор из сферы конкретных поступков в спор о том, почему тот или иной поступок считается хорошим или плохим. Только теперь Трэгер осознал, какое влияние оказывала на него Хизер, даже не своими словами, а просто тем, что собой представляла. Ему захотелось стать таким же. И отец Кручек предлагал сделать первый шаг.
— Да, святой отец.
— Хорошо. Я хочу, чтобы вы сделали следующее. Достаньте четки. И ежедневно читайте Розарий. Я имею в виду, все пять декад. Просите благословенную Богородицу помочь вам измениться.
Кручек произнес фразу об отпущении грехов только после того, как они вдвоем с Трэгером прочитали покаяние. Трэгер повернул голову к решетке, ловя слова на латыни. Кручек поднял голову, и вот — «чьи грехи ты простишь, они прощены» — он отпустил Трэгеру все.
Кручек сидел за ширмой до тех пор, пока Трэгер не вышел из ризницы. Когда тот остановился рядом с ожидающей на скамье Хизер, та подняла взгляд. На ее лице мелькнула едва уловимая улыбка, девушка встала, и они отправились домой завтракать.
И вот сейчас Трэгер потягивал горячий чай в китайском ресторане в Риме и с нарастающим чувством голода изучал меню, размышляя о том, угрожает ли что-нибудь Хизер, остановившейся в монастыре бригиттинок. Он не мог позволить себе тревожиться за нее — только не сейчас. Все зависело от того, придут ли они с Анатолием к соглашению.
— Кто твой связник? — спросил Трэгер у Карлоса.
Тот лишь молча посмотрел на него. Если бы он ответил, Трэгер перестал бы его уважать.
— Сможешь устроить встречу?
— Если не смогу — да поможет нам Господь.
III
Габриэль настроился на переезд
Габриэль Фауст в последнее время много задумывался над двумя глубокими нравственными истинами: алчность не знает пределов, а самоуверенность жестоко мстит. Он зарвался и проиграл.
Простительная гордость собственными талантами подтолкнула его вообразить, будто изготовленный им документ — а в каллиграфии его мастерство подражать не уступало аналогичному дару Инагаки в живописи — действительно стоит тех денег, которые он запросил. Не в последнюю очередь потому, что Трепанье по дороге в «Эмпедокл» позвонил ему и сказал, что какой-то мошенник предлагает фальшивку за немыслимые четыре миллиона долларов.
Ханнан даже глазом не моргнул, услышав сумму.
