Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

Боль — уже второе. Когда хирурги вдоволь натешились, то поднимая, то сбрасывая напряжение, я превратился в слизняка. Ни кричать, ни умолять не было сил, но их разговор слышал отчетливо. Сознание чудом удерживалось на хрупкой ниточке электропровода.

— Пойдем перехватим по рюмочке, — предложил один. — Задохнешься от этой вонищи.

Второй возразил:

— Может, сначала додавим? Чего десять раз браться?

— Не велено. Сказано — постепенно.

— Чего-то мудрит хозяин. Зачем ему эта слякоть?

— А вот это, Кика, уже не нашего ума дело.

Похоже, их не интересовало, слышу я их или нет. Наконец, они решили, что все же промочить глотку не повредит, и удалились, погогатывая, оставив меня расчлененным в кресле. Я судорожно хватал воздух распухшим ртом, и вскоре мне открылась важная истина. Она была в том, что род человеческий изжил себя и не имеет права на существование ни в каком виде. Ошибка Творца зашла слишком далеко, и исправить ее возможно лишь глобально, уничтожив человечество целиком, не оставляя двуногой твари никаких утешительных лазеек в виде Ноева ковчега или очередного пришествия Спасителя. Мысль была хорошая, с ней легче было ожидать неминучего конца.

В бессильных корчах я понемногу затих и, кажется, чуток прикемарил, потому что не услышал, как вернулись братья-палачи.

Перехватили они не по рюмочке, как собирались, похмелились основательно: оба были взвинчены и веселились пуще прежнего.

— Ну чего, тихарик, оклемался? Готов ко второму сеансу?

— Господа, чего вы хотите? Вы хоть скажите!

— Да ничего не хотим, — ответили хором и благожелательно. — Чего от тебя хотеть? Ты обыкновенная лягушка, и мы ставим над тобой научный опыт. Верно, Кика?

— Для науки должен помучиться, сучонок.

— Больно же, — сказал я.

— Не надо было на папу залупаться.

Отцепили контакты и долго обсуждали, чем дальше заняться. Вариантов было много. Иные чрезвычайно мудреные. К примеру, Кика предлагал подвесить меня к потолку за одну ногу, а вторую приколотить гвоздями к полу. Его партнеру, которого звали Петруня, эта затея представлялась чересчур сложной технически, хотя Кика готов был биться об заклад на любую сумму, что он ее осуществит. Петруня с упорством истинного романтика настаивал на некоем колумбийском варианте, при котором расслаивают горло от уха до уха, а язык вытягивают в образовавшуюся щель. Смеялись оба до колик, и особую пикантность их веселью придавало то, что на самом деле они отнюдь не шутили.

— Сначала все-таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.

Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей-Богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очереди наносит удар обыкновенным милицейским «демократизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.

— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).

— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?

Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по-волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.

— Ноль-ноль, — глубокомысленно заметил Кика.

— Живучий, падла! — подтвердил Петруня.

Еще два-три удара я выдержал в ясном рассудке, но потом Кика смухлевал и, видимо от злости, вдогонку к «демократизатору» смачно саданул мокасином в промежность.

Очнулся я от странного ощущения, что куда-то скачу на деревянной лошадке. Оказывается, озорники за ноги волокли меня по туннелю к лифту. Затылком я прочертил на земляном полу широкую борозду. Кинули сверху комок барахла.

— Оденься, сучонок. Ты же не в бане. Неприлично.

Пока я одевался, с трудом соображая, как это делается, братаны заспорили о том, кто из них выиграл, а кто проиграл. Получалось, что выиграли оба.

В лифте Кика спросил:

— Хочешь посмеяться?

— Хочу, — сказал я.

Посмеяться привели в бильярдную, где я уже недавно был. Там прямо на столе среди раскатанных шаров, опираясь на кий, сидел афганец Витюня. Глаза у него почти вылезли из орбит, а в рот был забит бильярдный шар. Если обладать чувством юмора питекантропов, вид у него действительно был забавный. Мертвый, он глядел на меня с упреком, словно приглашая: ну что же ты, корешок, бери кий!

Меня затошнило, и Кика дружески постукал по хребту:

— Ничего. Скоро с тобой будет то же самое.

Сломлен я не был, но жить больше не хотелось. Сколько-то долгих часов пролежал на кровати в прострации, не шевелясь, чтобы не тревожить лишний раз боль. Ближе к ночи или под утро (?) Валерия, заботливая душа, принесла поесть. В длинном вечернем черном платье, с блестками на высокой груди она была необыкновенно хороша. Печальная, высокая красавица с утомленным взглядом. Что-то в ней изменилось с нашего последнего свидания. От еды я отказался и разговаривать не хотел, но она не обиделась.

— Понимаю тебя, любимый, — сказала, нежно коснувшись моей щеки. — На твоем месте я бы тоже переживала. Но ты должен понять и папочку. У него же самолюбие задето.

От нее я узнал, что Могол, будучи благороднейшим, добрейшим и бесстрашным человеком, лучшим из отцов, не выносит только одного: когда ему лгут. Как писатель Солженицын, он не терпит вообще никакого вранья, и если сталкивается с неправдой, то совершенно теряется. Как же ему быть, если он отнесся ко мне, как к родному, приютил у себя, намерен выдать за меня единственную дочь, а я вместо благодарности вешаю ему лапшу на уши и скрываю, где прячется мерзкий старикашка-убийца.

Естественно, он возмущен, потому что не может допустить, чтобы маньяк, вооруженный до зубов, разгуливал на свободе. Шоте Ивановичу невыносимо думать, что отчасти по его вине, по его попустительству от руки взбесившегося террориста могут пострадать невинные люди.

Весь этот бред живительным ручейком вливался в мои уши, и под него я начал задремывать, когда ощутил привычные настойчивые ищущие прикосновения ее пальцев у себя на животе.

— Боже мой! — взмолился я. — Ну только не сейчас!

— Почему же не сейчас? — огорчилась Валерия. — Как раз сейчас лучше всего. Это же лечение, любимый.

В полном расстройстве ума я заговорил с ней, как с человеком:

— Послушай, Лера. Чего вы все от меня хотите? Ну прикончили бы сразу. К чему эти отвратительные азиатские штучки? Неужели вы все такие садисты?

— Ни за что! — торжественно провозгласила полоумная девица. — Не позволю тебя убить. Только через мой труп, любимый! — Передохнула и добавила слащавым шепотом: — У меня хорошая новость. Кажется, у нас будет ребеночек! Ты рад? Ну-ка, расстегни «молнию».

Черное роскошное платье упало на пол. Несмотря на все ее старания, я лежал, как бревно.

— Что с тобой, Саша? Ты меня больше не любишь?

— Почему не люблю? Просто нутро отбито. Хана моей сексуальной жизни. Да я и не жалею.

Она искренне расстроилась. Задымила и пустилась в сентиментальные воспоминания о Четвертачке. Его, оказывается, тоже часто били, но после этого он в любви делался еще более неистовым. При этом достигал каких-то необыкновенных духовных высот. Его никто не знал так хорошо, как Валерия. Все думали, что он обыкновенный бандит, а на самом деле он был поэт и вечный странник. Он даже вел дневник, куда записывал разные свои интересные мысли. Как-то показал его возлюбленной, и она убедилась, что это ничем не слабее, чем у Толстого, а кое-где и покруче.

— Ты мне веришь? — спросила Валерия.

— Конечно.

— Как жаль, что он повесился, правда? Он любил меня всей душой, и я отвечала ему взаимностью. Ты не ревнуешь, любимый?

— Немного, — признался я.

— Но это было до того, как ты меня похитил.

Дальше несчастная девица поведала, по какой причине она предпочла меня даже двужильному Четвертачку. Как Дездемона, она полюбила меня за муки. Что-то в моей башке начало путаться, и я машинально съел бутерброд с колбасой.

— У меня никогда не было архитектора, — пожаловалась Валерия. — А были одни мерзавцы. Кроме, конечно, Четвертачка. Давай, Саша, помянем его по капельке. Мне кажется, после бутерброда ты заметно окреп.

Едва мы успели помянуть таким-то тягучим черным вином, как без стука отворилась дверь и появился рабочий в черном комбинезоне, в черной кепке, надвинутой на глаза, и с черной сумкой для инструментов через плечо. Валерия вскинулась, не понимая, кто это нам посмел помешать, но я-то сразу узнал немолодого, сутулого человека, потому что это был Гречанинов.