Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
— Вылезай, сверчок! Ишь, спрятался, — Рашидик за ногу вытянул меня из-под книг. — Вставай, дерьмо!
Кое-как я поднялся, сначала на четвереньки, потом в полный рост. Во мне не осталось никаких чувств: ни горя, ни гнева, ни страха — только оторопь перед человекообразным существом с пустыми, как у козы, глазами. Почему оно так разъярилось?
— Учись, — процедил Рашидик. — Самый лучший прием. Называется «картулат шемцвари».
Прием заключался в том, что костяшками обоих кулаков он с широкого размаха навесил мне плюху на уши. Это было очень больно. Я упал на колени, оглохший и с блевотиной во рту. Комната пустилась в пляс. Рашидик, тоже забавно пританцовывая, прошелся передо мной и, повернувшись боком, нанес удар пяткой в солнечное сплетение. В животе как будто лопнул стеклянный пузырек. Так бы и лежал на полу, не вставая. Торопиться все равно было некуда.
Рашидик, пару раз встряхнув за шкирку, поставил меня на ноги. Жирные губы в пене.
— Мешок с дерьмом, — прошипел в лицо. — А туда же. Добрых людей тревожишь.
— Еще будешь бить? — спросил я.
— Убивать буду, гнида! Но позже. Не сейчас. Ночью.
Как поднимались по лестнице — не помню, но в коридоре меня принял с рук на руки Витюня-афганец и помог доковылять до постели. Валерии в комнате не было — и то слава Богу. Витюня присел на стул, прикурил, передал мне зажженную сигарету.
— Выпить бы чего-нибудь, — пробормотал я.
Витюня сходил за пивом. Я сделал пару глотков, но с трудом: жидкость застревала в горле, как кость.
— Поплыл? — уточнил Витюня, глядя мне в глаза.
— Есть маленько. Целый месяц бьют, никак не привыкну.
— Они умеют. Ребята ушлые. По жилочке вытягивают. Чего от тебя хотят?
— Адрес одного человека требуют, — на случай «жучка» я повысил голос: — А я его не знаю.
— Это им до лампочки. У них не знаешь, вспомнишь. На иглу сажали?
Я подумал, что он имеет в виду допрос с внутривенным препаратом, и согласно кивнул.
— Слышь, Витюня, дай в подвал схожу?
— Прямо сейчас?
— Ну а чего ждать-то?
— Не найдешь. И потом, если отпущу, мне тоже хана. Фирма веников не вяжет.
— Я по башке тебя стукну слегка вот этой бутылкой. Скажешь: напал неожиданно.
Я понимал, что он не согласится, придурком надо быть, чтобы согласиться, но так приятно было видеть нормальное лицо в этом паноптикуме.
— Если отсюда выберусь, — добавил я, — шесть штук твои. Бабки есть, не сомневайся.
— Похоже, крепко она тебя зацепила?
Я отвернулся в сторону. Что-то глаза защипало.
— Первый раз в жизни, Вить. Сам не знал, что так бывает — Еще как бывает, — заметил наставительно, как старший младшему. — От этого никто не застрахован. А моя сучка меня не дождалась.
— Это как раз сплошь и рядом, — поделился и я своим опытом. Пиво допил уже без затруднений. И бугор в брюхе рассосался. Витюня вдруг принял решение. Сказал, что чуть позже отведет меня в туалет, а там наверху маленькое окошко, стекла нет. Я помнил, уже раза три там был: уютный бревенчатый закуток с пневмотолчком — в двух шагах от моей комнаты. Под окошком, сказал Витюня, две доски висят на соплях. Если их оторвать, спокойно пролезешь.
— И где очутюсь?
…Очутился я в кладовке, под потолок заставленной маркированными мешками с каким-то изоляционным материалом. Отрывая доски, которые, по словам Витюни, висели на соплях, я обломал два ногтя на левой руке и раскровянил ладонь об ненароком высунувшийся гвоздь. Но озадачило другое: когда мочился, вместо привычней желтоватой жидкости вытекло что-то вроде марганцовки.
Выбравшись из кладовки, я оказался в просторном холле с бильярдным столом посередине. Ярко-оранжевые шары на зеленом сукне, скомпонованные в дебютный треугольник, да с пяток превосходных киев, установленных в стойке, так и манили начать партию. Представляю рожу Могола, если бы он застал меня за этим занятием.
В бильярдной две двери, и одна, как и обещал Витюня, вывела на лестничную площадку, и уже оттуда я без затруднений узким переходом вышел к лифту, на котором спустился в подвал. Люминесцентный туннель, как и в первое посещение, был совершенно пуст. Вот и черная Дверь, обитая кожзаменителем, вот и глазок с резиновой шапочкой. В него я заглядывать не стал из суеверия. С помощью суперотмычки, которой снабдил меня Витюня, в два счета справился с замком. Отмычка была сконструирована так, что зубчики разных размеров передвигались и фиксировались на ней тончайшими стальными пластинами. Методом тыка на ней можно было подобрать любую конфигурацию. Вздохнув, я толкнул дверь…
Катя лежала на черном топчане, позаимствованном в морге, укрытая простынкой, с заведенными за голову руками, прихваченными к стойкам изящными пластмассовыми браслетами. Браслеты, не милицейские, с обыкновенными застежками на кнопочках, какие продаются в секс-шопах, снял. Глупо бормоча: «Катя, Катенька, очнись, это я!» — поднял запрокинутую голову, тер пальцами виски, целовал сухие губы, щеки… Наконец она открыла глаза, и в них было столько жизни, сколько в двух мутных лесных бочажках, подернутых тиной. Но меня узнала и решила, что это сон.
— Сашенька, мне плохо здесь. Давай уйдем отсюда?
Суетясь, я зажег сигарету. Дал ей, и она послушно затянулась. Сдернув серую простынку, я всю ее ощупал, освидетельствовал каждую вмятинку, каждое ребрышко. Или я тоже был в бреду, или она была совершенно целой, без следов побоев и пыток.
— Саш, щекотно же!.. — пролепетала она. — Ну ты что, совсем, что ли?!.
Не отвечая, я снова ее укрыл и тоже закурил.
— Саш, это в самом деле ты? Дай, пожалуйста, руку.
Я положил руку на ее грудь. Катя гладила ее и рассматривала с интересом.
— Тебе что, наркотики колют?
— Все время чего-нибудь колют, ага, — беспечно согласилась она. — Но не больно, не думай. Даже приятно. Саш, а мы где?
— Ну как тебе сказать… Почти в санатории. Ты что, совсем ничего не соображаешь?
Капризно надула губки:
— Почему не соображаю. Все соображаю. Саш, хочу пи-пи!
Она глядела на меня с доверчивым выражением комнатной собачки. Это было чересчур. Что-то сломалось в груди, и я заплакал. Чертовы нервы! Отец, Катя — что дальше? Катино личико ответно скривилось.
— Саш, ты чего? Где-нибудь бо-бо?
Уложил ее обратно на топчан.
— Саш, ну правда? Что тебя тревожит?
В сущности, меня больше ничто не тревожило, но все-таки до рептилии мне было, пожалуй, еще далеко. Сердце бухало в ребра с пугающим хлюпаньем. Катя жмурила глаза, как ребенок, который бодрствует в неурочный час.
— Да ты спи, спи, маленькая. Я посторожу.
— А ты не рассердишься?
— Ну что ты, время позднее.
Через секунду она уснула. Я поправил простынку, поцеловал ее в лоб и ушел.
В коридоре поджидали двое мужчин. Обличьем похожие на Рашидика, крутые. Одеты в темно-зеленые балахоны, как у хирургов.
— Ну что, пойдем? — сказал один.
Привели неподалеку, в том же туннеле в соседнее помещение. Бетонированные стены, потолок, пол. Обстановка небогатая: пара стульев, мраморный стол, высокое черное кресло с изогнутыми подлокотниками. Высокий железный шкаф у стены.
— Раздевайся! — Передали друг другу сигареты, закурили. Через голову, с трудом я стянул блейзер, снял джинсы.
— Догола?
— Давай, давай, не умствуй.
Я остался в одних бинтах. Холодно не было. Тот, который распоряжался, обратился ко мне:
— Что же ты, вонючка, никак не угомонишься?
— В каком смысле?
— По дому без спросу бегаешь. Чего-то все вынюхиваешь. А с виду культурный.
Товарищ его поддержал:
— От них вся смута, от чернокнижников. Им бы только вонять. Совки поганые. По пайку соскучились.
Я сказал:
— Вы меня, наверное, с кем-то спутали. В душе я такой же честный труженик, как и вы.
— Как же в подвале очутился?
— Заблудился. Из сортира вышел и потерял направление.
Били сначала ногами, но как-то лениво. Один пнет в брюхо, покурит. Потом второй выберет местечко, прицелится, вмажет носком или пяткой и с интересом наблюдает, как я попискиваю. Перекатывали от стены к стене и даже сигареты не выпускали изо рта. Наконец им это надоело.
— Ладно, — сказал один. — Вставай, садись в кресло. Немного тебя проверим на вшивость.
Руки пристегнули к подлокотникам, лодыжки примотали к ножкам кресла. Получилась из меня голая раскоряка. Мужики полюбовались работой. Один для пробы потыкал в живот финкой-бабочкой.
— Вспомнил, — завопил я. — Вспомнил, где Гречанинов! Позовите Могола!
Оба лишь понимающе ухмыльнулись. Из широких карманов балахонов достали разные приспособления: моток провода с зачищенными блестящими контактами, пассатижи, разные режущие и колющие предметы — все добротное, новенькое, немецкого производства. Один контакт закрепили у меня в паху, другой — за ухом. Через элегантный приборчик, похожий на фотоаппарат, подсоединили провода в розетку. Пытка током неприятна прежде всего тем, что ощущаешь себя куском паленого мяса. Электрические импульсы по нервным окончаниям впиваются в мозг и сообщают каждой клеточке, что процесс обугливания в самом разгаре, и лишь глаза, как желуди на морозе, остаются ледяными, и кажется, что вот-вот вывалятся из глазниц. Именно глаза из-за их желатиновой сути плохо под даются воздействию тока.
