При попытке выйти замуж - Анна Жановна Малышева
— Под дверью мы устроили… простите, просто я такая впечатлительная. Там, внизу, ваш сотрудник сказал, что вы точно у себя в кабинете. Я постучала, а никто не открывает. И мы, то есть я и ваши коллеги, я с ними посоветовалась, вот мы и решили, что вам плохо. Только волнение…
— Понятно, — перебил он. — Вам нужен я?
— Видите ли, лично про вас я ничего не знаю. Но когда я решила обратиться в милицию, то позвонила и спросила, кто из сотрудников вашего отделения наиболее квалифицированный. Мне порекомендовали вас. Вот я и…
— Хорошо, — опять перебил он. — Что у вас?
— Тревожное заявление!
Далее я сделала все, как велел Вася, — вкратце рассказала о злодеяниях Морозова, потребовала зарегистрировать мое заявление, поблагодарила за понимание и чуткость, хотя это было чистым враньем: Огурцов во время моего монолога не произнес ни слова. Он сидел, упершись в меня мрачным взглядом, и тяжело дышал.
Прощаясь, я заверила, что намерена активно помогать ему в розыске опасного преступника Морозова, и выразила готовность выступить в суде общественным обвинителем.
Затем я заняла наблюдательную позицию у окошка, из которого хорошо был виден вход в здание. Уже вроде бы разыскиваемый милицией преступник Морозов не заставил себя долго ждать. Как только он приблизился к отделению на расстояние пятнадцати (примерно) метров, я метнулась к дверям, выскочила на крыльцо, уронила сумочку, и из нее высыпался в снег весь тот косметический хлам, который я натолкала туда утром: пудреницы, расчески, тюбики со старой помадой и прочее. Морозов при виде меня замер. Я же шустро запихивала в сумку все то, что из нее только что вытряхнула, и пока его вроде не видела. Но когда я поднялась с колен и встретилась с ним взглядом, испугалась страшно. Между прочим, я действительно испугалась. Последнюю (она же первая) нашу с ним встречу приятной назвать было трудно, к тому же за время разлуки я успела такого себе про Морозова напридумывать, что даже мысли о нем тревожили и напрягали.
Сначала я попятилась к дверям, но потом в ужасе рванула через сугроб вокруг отделения. Все, роль была сыграна, и талантливо. Забежав за угол, я поклонилась воображаемой публике и поехала на работу.
Надо сказать, обстановка в редакции была ничуть не менее интригующей и захватывающей, чем на крыльце N-ского отделения милиции. Новогодние праздники не успокоили народ и, похоже, чрезвычайно возбудили руководство.
Рассказывали, что генеральный директор издательского дома «Вечерний курьер» Игорь Леонидович Серебряный после шумной редколлегии 31 декабря вызвал к себе Мохова и два часа убеждал его не извиняться перед премьером. Мохов реагировал вяло, но Серебряный, неизвестно почему, решил, что ему удалось убедить собеседника и что инцидент исчерпан. Вечером, приехав к себе на дачу, директор издательского дома устроился у телевизора со стаканчиком виски, намереваясь посмотреть новости. И ему тут же сообщили, что главный редактор «Вечернего курьера» принес официальные извинения главе правительства, поклялся, что нашумевшая статья была опубликована без ведома главного редактора и что он чрезвычайно огорчен появлением этой публикации.
Серебряный, по слухам, чуть не упал с дивана, подавился любимым напитком, а когда прокашлялся, позвонил Мохову и, используя множество непарламентских выражений, сообщил, что тот уволен и что ему надлежит явиться в редакцию пятого января только за тем, чтобы сдать дела и освободить редакторский кабинет от своих личных вещей.
А еще Серебряному хотелось крови и публичного унижения непослушного Мохова. Ему хотелось с хрустом потоптаться на его остывающем прахе, хотелось гиканья и улюлюканья толпы и тухлых помидоров. Юрий Сергеевич, по сценарию Серебряного, должен был уйти с позором, а коллективу, собранному Моховым по крохам, отводилась роль палача. Руководство издательского дома проявляло невиданный доселе интерес к общественному мнению, сотрудников хватали в коридорах, нежно, но требовательно заглядывали им в глаза и спрашивали, будут ли они выступать на прощальной редколлегии и что именно они намереваются сказать вослед уходящему главном редактору. Тем, кто не выказывал желания выступить и сказать гадость, специальным тоном говорили: «Ну-ну» — и предлагали еще подумать, «если, конечно, вы намерены остаться работать здесь».
Сотрудники «Курьера» болезненно реагировали на столь грубое давление, однако примерно треть из них «волей-неволей» поодиночке и группами начинали копаться в своей замусоренной памяти и вытаскивать оттуда обиды на Мохова: снял гениальный материал, сократил статью вдвое, урезал гонорар, обругал на летучке…
Даже Сева Лунин (уж, казалось бы, совсем свой, совсем промоховский!) начал делиться со мной своими гадкими воспоминаниями;
— Вот однажды прихожу я к главному, а он…
— Мне совершенно неинтересно, — злобно перебила его я.
— Ты права. — Сева был печален и подавлен. — Но тогда придется уходить.
— Значит, придется. — Я демонстративно начала собирать вещи. — Надо где-то раздобыть коробку, а то макулатуры слишком много.
Сева со странным выражением брезгливости и ужаса на лице следил за моими манипуляциями:
— Ты не слишком торопишься? Все еще, возможно, обойдется.
— Что обойдется? — в дверях стоял сам Серебряный. Сева вздрогнул и дрожащим голосом объяснил:
— У Саши проблемы в личной жизни.
Я заняла оборонительную позицию и скорчила скорбную морду. Пусть попробует предложить мне, несчастной женщине с неустроенной личной жизнью, выступить на своей поганой редколлегии! Серебряный, наверное, почуяв мое настроение, ничего такого предлагать не стал. Цель его визита в нашу комнату была куда проще и конкретней:
— Завтра всем надлежит явиться в редакцию утром.
Я чуть не спросила: «С вещами?», но вовремя одумалась. Благодаря Севе, который раньше меня встрял со своим вопросом:
— Утром — это во сколько? В одиннадцать?
— В девять, — грубо ответил Серебряный и, пожелав мне успехов в личной жизни, отвалил.
— В девять?! — Сева схватился за голову. — Они совсем обалдели. В девять! Ни фига себе!
Не согласиться с ним было невозможно. Опять же и Серебряному верить на слово мы не привыкли. В девять утра, к тому же зимой, все сотрудники «Курьера» спят мертвым сном, и рассчитывать на то, что кто-то, цинично поступившись главными жизненными принципами, явится в редакцию в такое время, мог только идиот.
Вопреки всяким правилам на следующее утро я пришла на работу очень рано — в одиннадцать. Первое, что меня поразило, — это убранство нашего двора. Перед центральным подъездом издательского дома, где обычно стояло только несколько редакционных машин и догнивал неизвестно чей «Запорожец», сейчас яблоку негде было упасть. Весь двор был плотно заставлен иномарками всех видов и цветов. Такое мне доводилось видеть только на последнем автосалоне — ежегодном шоу «Автомобиль будущего», куда меня привела не
