Через лабиринт. Два дня в Дагезане - Шестаков Павел Александрович
— Как сказать…
— Скажите же. Поясните. Осветите.
— Это не так просто.
— Не просто? Вы сказали не просто? Я не ослышался?! То есть сложно? Ведь раз не просто — значит, сложно?
— Сложно.
— Удивительно! Совершенно не подозревал, не мог предположить, что для вас с вашим другом существуют сложные вопросы! Хотя, хотя ошибался, конечно, потому что вы же ставили опыты, эксгумировали, простите, экспериментировали… на людях. Так сказать, неутомимые исследователи! Да что вы, молодой человек, — Кушнарев вдруг обрел твердость речи, — что вы знаете о жизни и смерти?!
— Я не так уж молод, Алексей Фомич. И мне положено кое-что знать.
— Положено? По инструкции?
— Не все инструкции плохи.
— Ну! — Архитектор даже сверкнул желтыми глазами. — По-вашему, мысли можно упрятать в параграфы? Сформулировать высшую мудрость! Свести смысл жизни к уголовному кодексу?
— Иногда и уголовный кодекс помогает осмыслить жизнь. А причины смерти в основном укладываются в рамки медицинского заключения.
Он иронизировал вынужденно, а не для того, чтобы позлить старика. Но тот вскипел всерьез.
— Видимые! Видимые причины! — крикнул Кушнарев с торжеством, и Мазину показалось, что он собирается постучать пальцем ему по лбу. — Видимость — вот что ваши бумажки отражают! Фокусы, иллюзии. И вы — фокусник!
— Не могу с вами согласиться. — Игорь Николаевич говорил тоном, каким разъясняют ошибки упрямым, но способным ученикам. — Если удастся установить, кто убил Калугина…
— Кто убил Калугина! Нашли себе кроссворд на досуге? Смотрите! Мозги свихнете. Или шею. — Он запнулся. — Ничего больше не скажу. Не хочу с вами разговаривать.
— Дело ваше, — ответил Мазин, подчеркнув сожаление.
— И не пытайтесь выведывать! Вместе с вашим приятелем из так называемых органов внутренних дел! Так вот — мои внутренние дела вас не касаются!
— Мой приятель — научный работник. И беседовать с вами не так уж приятно. Вы неискренни.
— Я? Какое вы имеете право?..
— Я вижу больше, чем вам кажется.
— Ну и самомнение! Любопытно, что ж вы увидали?
— Вашу неуверенность. Вам хочется знать, был ли Калугин настоящим вашим другом или он только боялся вас.
Кушнарев замер. Удар пришелся точно.
— Я не ошибся, Алексей Фомич?
— Почему… почему вам такое в голову пришло?
— С ответом повременю, если можно.
— Не скажете? Однако, не ожидал. Глубоко копнули, не ожидал.
— А если я не ошибся, — продолжал Мазин, — как же я могу поверить, что вам безразлично, кто убил Калугина… Вы это ночью утверждали.
И тут он получил ответный удар.
— Я не говорил безразлично. Не извращайте. У меня свой взгляд есть… Может быть, мне известно, кто его убил!
— Известно?!
— С ответом повременю, если можно, — шутовски поклонился старик, но тут же посерьезнел. — На разных языках говорим. Боюсь, не поймете.
Заметно было, что архитектор не так пьян, как показалось Мазину вначале.
— Вы считаете, что убийца Михаила Калугина не должен понести наказания?
— Я излагал свою точку зрения.
— Вы ставили вопрос теоретически, не упомянув о том, что подозреваете конкретное лицо, человека, находящегося среди нас.
— А какая разница?
— Существенная. Ответственность определенного человека нагляднее. Она поддается точной оценке правосудия.
— Вот, вот!.. Вы о правосудии, о суде своем заботитесь, а я — об истине. Суд — дело рук человеческих, так и называется — народный суд, людской то есть, а у людей мнения, оценки, факты так и этак поворачиваются в голове. А истина от нашей оценки не зависит. Ее, как банку шпрот, не откроешь. Она с течением времени возникает и проясняется. Без сыщиков, без собак-ищеек. Да разве вы поймете! Строили на родине моей, в заштатном городишке российском, школу. Это я вам пример привести хочу. Зацепил экскаватор ковшом и клад вытащил — четыреста восемнадцать рублей серебром и медью тридцать шесть копеек. Старинные деньги.
— Вы запомнили?
— Сумма значение имеет. Потому что в местном архиве больше века дело хранилось на одного мещанина. Обвиняли его в убийстве купца и ограблении. Всего у купца взято было четыреста восемнадцать рублей сорок шесть копеек. Улавливаете? В гривенник разница! Однако обвинение тогда не доказали и оставили мещанина «в сильном подозрении». А фундамент-то на его бывшем подворье копали. Вот как истина вскрылась. Понятен смысл истории?
— Следствие находилось на правильном пути. Жаль, что его не довели до конца.
— Глухой вы человек. Гривенник забыли? Всех денег только и решился он потратить, что этот гривенник. А остальные не посмел. Значит, и без суда, который запутался в трех соснах, наказание свершилось. Да похуже каторги. Там — срок, а тут — бессрочные муки. До смерти деньги рядом лежали, напоминали о пролитой крови, а он к ним прикоснуться не смел.
— А если не было мук никаких? Трусил ваш мещанин с деньгами объявиться, да и только! Выжидал, выжидал, пока богу душу не отдал. А истина вскрылась, когда она никому не нужна стала.
— Нет, почтенный! Не поняли вы! — возразил Кушнарев тоном снисходительного превосходства. — Как Гёте сказал: бог может простить, но природа никогда! А что такое природа? Мы сами, вот что! Вы, я, Миша-покойник тоже.
— Трудно с вами, Алексей Фомич. Темно говорите. Я вам о гибели Калугина, а вы о том, что человек сам себя способен наказать больше, чем правосудие. Способен-то, способен… А если не собирается? Как поступать прикажете?
— Приказывать не привык. И вообще наговорил лишнего. Следователю и того не скажу. Но вы… показалось, поймете. Я вам, как человек человеку… поделился. А не поняли, так и к лучшему.
— Как же к лучшему, если убийца не обезврежен?
— Для других он не опасен.
Мазин позволил себе запрещенный ход.
— На такую уверенность имеет право лишь один человек.
Желтые глаза заметались.
— Убийца? Так понимать следует?
Мазин смотрел на сапоги Кушнарева. Они были в свежей, непросохшей глине.
Долго тянулась пауза. Архитектор сложил перед собой руки, переплетя пальцы. Они тяжело лежали, почти такие же темные, как и доски, из которых был сбит стол. Мазин молчал.
— Что вам нужно? Как я понимаю, лицо вы неофициальное, а тем более покойному не друг, даже не знакомый человек, а любопытствуете, опыты ставите. Зачем вам это? Приедет милиция — разберется. Если уж бы так за правосудие выступаете, зачем впереди его бежать? Милиция еще за горами, а вы уж убийцу разоблачили, а?
— Не разоблачил. Как и вы, кажется.
— Я такой цели не ставил. То, что мне известно, дело мое.
— Милиция задаст вам вопросы.
— Факты скрывать не собираюсь, а догадками делиться не обязан.
— Значит, фактов меньше, чем догадок?
Мазин почувствовал, что старик снова ушел в себя, больше того — готовится к контратаке.
— Не знаю, чем обязан вашему настойчивому любопытству. И предположение ваше странное: зачем Михаилу меня бояться?
— Какое ж это предположение, Алексей Фомич? Сами сказали.
— Сам сказал? Ну, знаете…
— А вспомните! Вы заявили, что Калугин испытывал к вам не только чувство благодарности.
Кушнарев развел руками.
— Что из того? Не только… Ишь как повернули! «Заявил»! Ловко! Почему же страх обязательно? Зачем ему было меня страшиться? Кто я такой? Плохо вы представляете положение художника Калугина! Это не дагезанский дачник. Это фигура, можно сказать, союзная. А я?
— Все равно, Алексей Фомич. А, выходит, побаивался.
— Не говорил я, что побаивался.
— Говорили. Десять минут назад, когда я высказал свое предположение, вы, в полном согласии с ним, упомянули, обмолвились, что копнул я глубоко. Хотя н чуть я не копнул, а судил всего лишь по вашим словам и в доказательство признаюсь, что понятия не имею, почему Калугин вас боялся.
— Еще бы вам и понятие иметь!
— Но предположить могу. Наверно, было что-то с Калугиным, о чем вам известно, а другим нет, и не очень ему хотелось об этом других оповещать.
