Через лабиринт. Два дня в Дагезане - Шестаков Павел Александрович
Архитектор хлопнул кулаком по столу:
— Да кто вам право дал на подобные предположения?
— Защищаюсь, — ответил Мазин коротко.
— Что? — не понял Кушнарев.
— Защищаюсь, — повторил Игорь Николаевич. — Если уж вы отвергаете правосудие, то признайте хоть право на самооборону. Мне бы хотелось знать, кто стрелял в меня сегодня.
— Стрелял?.. — протянул Кушнарев недоверчиво. — А вам это не… того, не приснилось?
Мазин приподнял руку.
— Отверстие видите?
— Везучий вы!
— Не всегда так хорошо обходится. Поэтому не хотелось бы искушать судьбу впредь. Мне нужно знать, кто за мной охотится. Раз выстрел оказался неудачным, он может повториться.
Кушнарев задумался. Он уже совсем не походил на пьяного, и Мазин усомнился, а был ли архитектор пьян вообще. Перед ним сидел усталый, запутавшийся, недоверчивый и самолюбивый старик.
— Ничем не могу помочь, — повторил он слова, которые Игорь Николаевич слышал утром, но на этот раз без вызова, вяло.
— Однако вы заявляли, что знаете убийцу Калугина.
— Я совсем другое подразумевал…
— Валерий опять запропастился, — нарушил их разговор вернувшийся Сосновский. — И Марина Викторовна его не видела. А вы, Алексей Фомич?
— Я тоже. — Кушнарев поднялся. — Простите, уважаемый, вынужден вас покинуть. Понимаю ваше состояние, но бессилен, бессилен. — Он покосился на Бориса. — Ждать милицию нужно, а не мудрствовать. На меня не рассчитывайте Я болтун. Наговорю, а все не так. Не так совсем или даже наоборот. Наврежу только. Нет, простите великодушно. Бессилен.
Он поспешно зашагал в свою комнату.
— Кажется, я невпопад? — спросил Борис Михайлович.
— Наоборот. Не хочу ничего «выведывать». Пусть скажет сам.
— Ему есть что сказать?
— Я надеюсь понять то, что он сам до конца не понимает. Со стороны легче заметить детали, которые примелькались тем, кто рассматривает картину постоянно. А он присматривался долго, годами. Однако где же Валерий? После этого выстрела я стал беспокойным. Что делает Марина?
— Марина у себя. Совсем раскисла. Утром выглядела живее. А сейчас, видимо, стало доходить, что произошло. Ведь она девчонка, в сущности, а в такую передрягу угодила. Зайди к ней, а я посмотрю, чем заняты остальные.
По пути в комнату Марины Мазин посмотрел в окно. За ним, прижавшись носом к стеклу, стоял Коля. Игорь Николаевич повернулся и вышел из дому.
— Не прячься, пионер. Считай, что ты прощен.
Получилось удачно. Мальчишка не ожидал полной амнистии.
— Правда?
— Ты думал, что нашей дружбе конец, потому что разболтал про выстрел отцу? Пулю узнал сразу?
— Ага.
— Ага! Прекрасное слово. А зачем бегаешь за мной? В лесу ты ветки ломал, следопыт? Хочешь просить прощения?
— Не виноват я, Игорь Николаевич! Я хотел про пулю сказать, а вы говорите: «Уходи». Я не успел.
— Зря выкручиваешься. Воспользовался обстановкой, чтобы улизнуть, ага?
Коля опустил глаза.
— То-то! Теперь слушай. Работник ты оказался недисциплинированный. Наверно, это у тебя наследственное. Придется, брат, вступить в борьбу с природой. Или возьмешь себя в руки, или отставка. Решай быстро.
— Беру в руки, Игорь Николаевич.
— Предположим. А прощаю я тебя именно за то, что сказал отцу.
На этот раз Коля не понял.
— Пояснить? Думаю, ты предупредил отца потому, что был уверен, что стрелял не он.
Теперь паренек обрадовался открыто.
— Ну да, Игорь Николаевич.
— А если б ты знал, что стрелял он, как бы ты поступил?
Радость сбежала с веснушчатого лица.
— Не знаю…
— Понятно. Наверно, я не должен был задавать тебе этот вопрос. Это сложный вопрос… Значит, был уверен?
— Конечно, не он, Игорь Николаевич! Отец бы не промахнулся. Он знаете как стреляет!
Такого своеобразного аргумента Мазин не ожидал.
— Пуля прошла близко.
Коля замахал энергично.
— Что вы! Вас же ранило в правую руку. Это от сердца далеко.
— Не так уж далеко, Коля. Но не будем спорить. Отец сказал тебе, что он подменил пулю?
— Подменил? — Мальчик покраснел. — Чтоб вы не узнали, что стреляли с карабина, да?
— По-видимому.
— А вы заметили, да? — Коля стоял красный как рак. Видно было, что ему стыдно и за поступок отца, и за то, что он не удался. — Отец же не знал, кто вы, Игорь Николаевич. Он думает, что вы доктор. Я про вас не говорил. Я же слово дал…
— Доктора тоже не лопухи. Значит, отец считает, что провел нас?
— Да ведь отцу страшно, что на него подумают. Ему и так от начальства попадает. А я ему нарочно сказал. Он теперь нам полезен будет. Он этого гада все равно выследит.
— «Нам»? — Мазин засмеялся, а мальчик нахмурился.
— А что тут плохого?
— Под пулю отца подставить можешь, — пояснил Игорь Николаевич, не распространяясь, что сам он далеко не уверен в непричастности егеря. — Меня-то подстрелили.
— Отца не подстрелят, — ответил Коля с обидной для Мазина гордостью.
— Будем надеяться. А ты рассчитываешь получить задание? Тогда иди в дом и посиди за столом. Подожди меня. Можешь смотреть по сторонам. Пока все.
Игорь Николаевич вытянул руку. На ладонь упали две снежинки, маленькие, четкие, как на рисунке в школьном учебнике.
3. Снег
«Посиди за столом», — сказал он. Мазин вдруг осознал, что распоряжается в чужом доме, что дом этот, ни в чем не изменившись за ночь, стал совсем другим, превратился в место преступления, и вести себя в нем надлежит иначе, чем вчера вечером. Это было знакомое ощущение. Не раз ему приходилось появляться в квартирах в трагические минуты, осматривать их, как врач осматривает больного, стараясь увидеть все, чтобы сохранить в памяти необходимое, то, что требуется, не больше. Без оскорбительного любопытства осматривал он портреты и фотографии, шкафы с одеждой и столы с дорогими кому-то письмами и пожелтевшими документами. Он умел делать это, не причиняя боли, профессионально и деликатно касаясь кровоточащих ран, ни на секунду не забывая, что мир состоит из людей, а не из потерпевших и преступников.
Но и сами люди, скованные горем или страхом, напрягались, теряя обычную чувствительность, а дома их, жилища, подчиняясь какому-то психологическому иммунитету, вдруг превращались просто в обстановку, среду жизни, утрачивали неповторимо личное, интимное. Горе как бы вскрывало призрачность, сиюминутность мира, который люди склонны кропотливо, настойчиво создавать вокруг себя. Пришла беда, и жестокая реальность вторгается в мир, который только что казался единственным, нерушимым, только тебе принадлежащим, и он дробится на составные части, каждая из которых возвращается к своему первоначальному простому предназначению: кровать становится обыкновенной мебелью, а фотокарточка — листком бумаги, запечатлевшим не кусочек жизни, а ее оптическое отражение.
Духом этой жестокой реальности, возвращающей все на свои места, и пахнуло сейчас на Мазина в калугинском доме, показавшемся ему кораблем, когда они с Борисом спешили ночью под ливнем, и ряды окон светились, как палубы, разгоняя грозу. Но свет погас, корабль на мели, капитан с зарядом картечи в груди лежит в рубке, и чужие люди ходят по дому, думая о том, что непогода скоро кончится и можно будет сложить чемоданы и рюкзаки и покинуть навсегда ставшее таким неуютным, вчера еще шумное и гостеприимное жилище.
«Наверно, Марина продаст дом», — подумал Игорь Николаевич, подходя к ее комнате, и испытал сожаление. Он постучал и приготовился к тому, что ответят не сразу. Калугина могла и забыться. Она имела на это право. Но ответила немедленно, и он вошел. Марина сидела почти в той же позе, что и утром, но уже не вязала.
— Игорь Николаевич?
— Да, я.
— Бы, конечно, осуждаете меня за то, что я здесь, а не наверху?
— Вам не следует быть там. Борис Михайлович запер мансарду до приезда милиции.
