Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят - Виктор Алексеевич Пронин
Фонарь я держал в руке через минуту. Так и есть, кустарник, остатки забора, ручей, который почти весь впитывался в землю. Я оглянулся – отсюда просматривались все посетители кафе. Во всяком случае, наш столик был виден. Я наклонился, пытаясь хоть что–нибудь рассмотреть в неверном свете фонаря. Интересно, почему на юге все предметы обихода – плохие? Фонарь еле светит, кипятильник не работает, замки в дверях заклинивает, шпингалеты на окнах отрываются при порыве ветра, пластмассовые стулья на пляже какие–то треснутые, их ножки расползаются под тобой во все четыре стороны…
Но как бы ни был слаб фонарь, мне удалось все–таки рассмотреть то, что я искал, – следы от подошв на влажной земле. Здесь, под плотным кустарником, не росла даже трава – солнце не пробивалось совершенно. Поэтому земля была чиста от листьев, от травы, от мусора, и на ней все отпечатывалось четко и ясно. А поскольку в кармане у меня лежали снимки, которые я получил час назад, узнать рисунок подошвы не представляло труда.
Да, отпечаток на земле был мне знаком.
Совсем недавно я видел его на полу в собственном номере.
– Ну, что? – спросил Жора. – Нашел? – Он обладал способностью задавать удивительно точные вопросы, несмотря на их внешнюю бестолковость.
– Нашел.
– Ну и отлично. Пошли, пока наш коньяк не убрали. А то они могут. Вдруг решат, что нам больше не хочется. У них это не заржавеет. Уж сколько раз случалось.
И мы вернулись в кафе.
Мастиф лежал недалеко от входа, и, несмотря на полнейшее добродушие, глаз его был бдительно скошен в сторону темных кустов. Видимо, он еще не успокоился и готов был опять навести порядок на подвластной территории.
Наш коньяк стоял на месте. И огрызки бутербродов тоже лежали на столе, хотя их полнейшая непригодность в пищу была видна на расстоянии.
– За что выпьем? – спросил Жора.
– За победу. Над силами зла. Как мы их понимаем.
– Прекрасный тост! – воскликнул Жора с подъемом. – Прямо просится в стихи.
– Дарю! – Я выпил из мутноватого стакана коньяк, сунул в рот оставшуюся от бутерброда корочку. Заказывать еще чего–то не хотелось – передо мной разверзлась такая пропасть, такая пропасть, что было не до закуски.
Главное открытие – у меня в номере был не вор.
Кто–то очень хотел убедиться, что я – это я.
Видимо, убедился.
Если этот же человек прятался в кустах, значит, что? Значит, его интересовал именно я.
Или же он продолжал убеждаться?
У него было время выстрелить? Было. Но почему–то этого не сделал. Он мог застрелить того же мастифа? Нет, мастифа застрелить не мог. Он бы себя выдал. Показал бы, что завелся в Коктебеле человек, способный на подобное.
Странное ощущение вдруг овладело мною – я почувствовал себя здесь в полнейшей безопасности. У дверей лежал мастиф, невдалеке развалилась бестолковая борзая, Жора читал шаловливые свои стихи, потом его позвала к себе за стол Полищучка, потом ее муж позвал меня, и через некоторое время мы сидели плотной компанией и трепались обо всем на свете легко и беззаботно. Я заказал коньяк, внук Мухиной – или сын Клодта, какая разница! – заказал мясо с картошкой фри, и вечер наш продолжал набирать обороты, раскручиваться и приобретать видимость настоящего праздника, долгожданного и счастливого.
Нас никто не торопил, в коктебельских забегаловках не принято торопить. Пользуясь этим, многие посетители, если, конечно, хватает сил и денег, встречают рассветы, любуются, как над горой Хамелеон поднимается солнце, как по пустынному пляжу в предрассветном тумане бродят тяжелые чайки и галька поскрипывает под их мощными лапами.
И как, скажите, как не заказать в таком случае бутылку настоящего шампанского, чтобы, как говорили днепропетровские ребята Гриша и Валера, залакировать настоящую пьянку.
И мы ее достойно залакировали.
А ребята были хорошие, надежные. Но с недостатками.
В кабинете начальника леспромхоза Сергея Агапова собрались еще двое – Николай Усошин и Слава Горожанинов. Начальник лагеря и начальник железнодорожной станции. Перед ними на тумбочке стоял телевизор. Хороший японский телевизор с достаточно большим экраном. И с пультом управления, который позволял на расстоянии, не вставая, увеличивать и уменьшать звук, прибавить красного или голубого цвета – в зависимости от личных вкусов и характера передачи. А передача была такая, что всем троим хотелось вообще убрать красный цвет, – показывали залитый кровью ворсистый пол в гостинице «Россия». Иногда им хотелось убрать голубой или серый цвета – когда на экране появлялись жутковатые ощеренные лица трупов.
Длинный Агапов сидел в низком кресле, поставив локти на колени и подперев кулаками щеки. Роскошный исландский свитер, который он купил на Тверской, недалеко от Белорусского вокзала, сидел на нем свободно, палевые узоры оттеняли здоровый цвет лица. В общем, свитер явно красил хозяина, придавая ему вид северный, но в то же время раскованный, может быть, даже столичный. Отдыхать Агапов любил на юге, в Крыму, загорал там до черноты и среди бледнолицых северян смотрелся действительно неплохо, а для некоторых даже соблазнительно.
Впрочем, в эти минуты агаповский загар посерел, глаза потухли и даже свитер, за который он не пожалел бешеных денег, тоже как бы померк, пошел клочьями – чувствовал свитер состояние хозяина и старался соответствовать.
Усошин в форме майора сидел в углу на стуле, откинувшись назад, словно подставляя физиономию под начальственные пощечины. На экран он смотрел со странным выражением не то неудовольствия, не то пренебрежения к тому, что видел. Но, скорее всего, и недовольство, и пренебрежение относилось к людям, которые все это сделали.
Не в силах сидеть на месте, Слава Горожанинов, нервно расхаживая по кабинету, то присаживался на стул, то в растерянности садился на стол Агапова и уже оттуда смотрел криминальную хронику.
Дежурная по этажу, возбужденная телевизионным вниманием к себе, что–то невразумительно лопотала, горничная вообще не могла сказать ни слова, но настырный корреспондент добился все–таки от нее признания, что видела она двух молодых ребят, выходящих из номера. Ребята были спокойные и вежливые, совершенно не чеченской и даже не кавказской внешности, мило с ней побеседовали, в номер заходить не советовали, потому что там все пьяные вусмерть, как они сказали. Она повторила несколько раз – «вусмерть». Получается, что убийцы открытым текстом сказали ей, что случилось с хозяином номера и с его гостями.
– Но кто же мог знать, кто мог знать! – причитала девушка и без конца прикладывала гостиничное полотенце к совершенно сухим глазам. Ей, очевидно, казалось, что после случившегося нужно плакать. Но слез не было.
Что–то беспомощно вякали милицейские чины, начальник охраны
