Короли городских окраин - Валерий Георгиевич Шарапов
Антонина Михайловна без сил опустилась на краешек стула. Сегодняшняя поездка сначала на мыловаренный завод, потом в больницу совсем ее измотала. В войну было тяжело, страшно, но семья Пожарских хотя бы получала скудный паек по карточкам. После возвращения мужа она совсем растерялась. В новой послевоенной жизни им вдруг не нашлось места. Пребывание Игоря в плену у немцев словно поставило зловещую печать на всех близких, соседи шарахались от них как от больных.
В больнице, в залитом солнцем кабинете, инспектор отдела кадров, едва дошла в анкете до строки «муж», тут же замахала руками:
– Уходите, какая вам работа! По партийной линии вас не пропустят.
– Подождите, – взмолилась Антонина. – Мне хоть уборщицей, санитаркой, белье стирать, хоть кем!
– И не просите, нельзя, – покачала головой в толстом ободе косы инспектор. – Вдруг вы чего украдете или шпионить вместе с мужем начнете. Сейчас времена такие, сами знаете… опасные.
– У меня муж не шпион, он в плену был, – возмутилась было Антонина и снова сникла. – Умоляю, у меня дети, муж в больнице вашей лежит.
Но собеседница стала еще строже:
– И у меня дети, я не хочу из-за вас в тюрьму. Уходите!
Тоня попыталась встать, но ноги не слушались, из горла рвались глухие рыдания. Да, в газете то и дело появлялись статьи об очередном раскрытом заговоре против Сталина. Генералы, маршалы, главные инженеры, члены военного совета вдруг в одночасье оказывались предателями, которые торговали военными тайнами или действовали против советского народа. Но это там, в Кремле, за высокой красной стеной.
А они, Пожарские, Антонина и Игорь, жили как тысячи обычных граждан Страны Советов. Без секретов, под бдительным присмотром соседей, под неусыпным контролем со стороны партийных работников. Как все, растили детей, терпели бытовые неурядицы, дефицит продуктов и другие трудности. Игорь Пантелеевич в числе первых пошел защищать Родину, а она осталась, выживала и боролась, как могла, за жизнь дочери и сына. И вдруг ее Игорь, любимый и такой родной, добрее и чище которого она не знала на свете, оказался предателем и трусом. А вместе с ним и она, и Наташа с Колей, ни в чем не повинные, отдавшие свое детство войне, тоже превратились в каких-то недолюдей.
Сама Тоня рано познакомилась с чувством одиночества. Всю жизнь она старалась быть незаметной и удобной. Мама ее тяжело болела, и маленькой девочке приходилось вместо игр с подругами заниматься домашним хозяйством. Уже в десять лет умела она готовить нехитрые блюда, сама стирала белье и рачительно растягивала мамину пенсию на весь месяц. Отца Тоня помнила смутно, никогда не спрашивала, куда он пропал.
За десять лет девочка привыкла быть тихой и не задавать лишних вопросов. Особенно когда больная мать отдыхала от сильной боли в тонком, как рваная марля, сне.
После ее смерти начались мытарства в детском доме, потом в женском общежитии при заводе, где умение молчать и терпеть здорово пригодилось Тоне. Игорь после женитьбы на скромной сироте долго удивлялся, что та никогда не жалуется и не ворчит на мужа. Кроткая Антонина стоически переносила тесную коммуналку со сварливыми соседями, тяжелые роды и бессонные ночи с беспокойным Колькой. Она каждую ночь просыпалась от толчка страха, проверяла и укрывала сначала сладко сопящего сына, потом разметавшегося во сне мужа. И засыпала со светлой улыбкой, что теперь у нее есть настоящая семья.
И вдруг все, кого она так любит, стали изгоями – неудобными и пугающими, а она ничего не может сделать. К кому идти, как доказывать, что они прежние, такие же, как и раньше?
Кадровичка при виде слез нахмурилась:
– Ну что вы сырость тут устроили?
– Детей кормить нечем, – только и смогла прошептать Тоня, слезы душили так, что она с силой вцепилась в ворот старенького плаща.
– Ладно, на две недели санитаркой в глазное отделение устрою, – испуганный взгляд метнулся к двери. – Анкету только начисто перепишите, не надо там мужа указывать. И никому ни слова про него! Сегодня на смену, в ночь, в отделении неделю уже не мыто толком.
Слезы у несчастной женщины текли из глаз без остановки до самого дома. Лишь у подъезда Антонина вытерла их уголком платочка, вернула на лицо улыбку. Нельзя показывать свой страх, и так сегодня утром напугала она Кольку уговорами бросить школу. Поэтому дома она старательно изображала безмятежность, улыбалась, не упрекнула детей, что те съели последние продукты. Она продаст завтра Колину школьную форму, все равно он за лето вырастет, придется справлять ему на следующий год новый костюм. К тому времени все исправится: она скоро получит зарплату, осталось продержаться совсем немного.
От голода и усталости голова шла кругом, ноги почти не держали. Антонина завела будильник, чтобы проснуться через час и побежать на работу в больницу. Закрыла глаза и тут же провалилась в рваное забытье, время от времени лишь выныривала из тонких марлевых снов, чтобы ответить улыбкой на Наташины рассказы про поход в школу.
Колька тем временем крадучись выскользнул за дверь и помчался по улицам, желая как можно быстрее оказаться в заброшке. В надежде, что там осталось хоть немного продуктов. Сунет руку в тайник и вернется к матери с железной шайбой, где внутри застыла вкуснейшая смесь из каши и кусочков мяса. Откуда взял? Да придумает что-нибудь. Скажет, Альберт Судорогин дал взаймы: для его семьи это сущие пустяки.
На развалинах он ловко запрыгал по знакомой тропинке с кирпича на кирпич. Вот и заветный схрон. Он торопливо засунул руку. Но в руке оказалась лишь пачка чая. А дальше пустота.
– Ты чего это, Коль? Как ошпаренный примчался. – Анчутка колдовал над бурлящим котелком.
– Где продукты? С рынка я приносил же! Много было: молоко и мед, курица!
– Чего много-то, – выкрикнул откуда-то Андрей. Он показался из темноты с охапкой деревянных половиц в руках. – Масло я на хлеб сменял, у нас тут печи нет, чтобы пироги стряпать. А пшено с молоком вчера слопали. Ты же сам кашу ел, нахваливал. Из консервы последней Анчутка суп варит, вон кипит. Что случилось-то? Прибежал, кричишь…
Раздосадованный Колька только махнул рукой и шлепнулся с размаху на камень. Не получилось обрадовать мать. Ощущение было такое, будто бьешь по мячу, но вместо ворот попадаешь в окно. Замираешь и смотришь с тоской на осыпающиеся осколки.
– Коль, – растерянный Пельмень с ложкой в руке осторожно сделал шаг к товарищу. Тронул за плечо.
Кольку трясло от обиды за голодную мать, от злости на глупость свою. Мир вокруг был против него, ломала
