Александр Андрюхин - Коготки Галатеи

Иногда прохожие глазели на машину, которая везла меня. Их любопытные глаза скользили по окнам с решетками, и, когда чей-то взгляд встречался с моим, я видел в глазах смотревшего откровенную неприязнь. Для горожан я уже не существовал в качестве человека. Для них я был преступником.

Когда меня ввезли во двор роговской дачи, ничто не колыхнулось в моей груди. Охранник отпер дверь и приказал выходить. Сорокин взглянул в мои глаза, а я в его. В них был досада. Он был хмур и холоден. Я почувствовал, что он порывался мне что-то сказать, но вокруг были люди.

Меня подвели к крыльцу и повесили на плечо тяжелую сумку с топором. Эксперты приготовили фотоаппараты и записные книжки.

— Ну, — произнес следователь. — Покажите, как вы вошли в дом?

Я нерешительно ступил на ступень крыльца.

— Почему начинаем не с калитки? — прошептал какой-то эксперт.

— В этом нет необходимости, — с раздражением ответил Сорокин. Продолжайте, Ветлицкий!

Я взошел на крыльцо и взялся за ручку двери. Тут же защелкали камеры и поднялся недоуменный гул. Я оглянулся.

— Ничего-ничего! Продолжайте.

Я вошел в сени. Вслед за мной вошла свита экспертов во главе с Сорокиным. Я толкнул дверь ладонью и вздрогнул. За столом сидело три манекена.

— Смелее! — подбодрил Сорокин. — Итак, вы вошли и увидели ваших сослуживцев. Сослуживцы сидели за столом и пили. Они располагались именно так?

Я кивнул.

— Что было дальше? Подходите смелее! Итак, вы подошли. И что вы сказали?

— Я ничего не сказал.

Точно сомнамбула доплелся я до стола и снова растерянно оглянулся. Эксперты прицелились фотоаппаратами. Сорокин был угрюм.

— Что же вы встали? Продолжайте! Значит, вы, не произнеся ни слова, тут же принялись их рубить? Покажите, как вы это делали. Смелее!

Я вытащил из сумки топор, поднял его над головой одного из манекенов, но ударить не решился. Снова сверкнули вспышки и защелкали камеры. Я оглянулся на Сорокина и увидел на его лице едва заметную усмешку.

— Вы так же дважды замахивались? — спросил он ехидно.

Я поднял топор и с маху ударил по макушке манекена. Его гипсовая голова треснула, но осталась на месте. В ту же минуту я снова поднял топор и более решительно вонзил его в голову второму муляжу. После чего снова оглянулся. Руки Сорокина были скрещены на груди. Эксперты почему-то хмурились.

— Именно с такой силой вы били? — спросил следователь.

— Не помню.

— Продолжайте!

— Третий бросился бежать, — сказал я.

Тут же подошли два моих охранника, взяли манекен под мышки и молча уставились на меня.

— Покажите, докуда он успел добежать.

— До двери.

Охранники поставили манекен у порога, облокотив его о косяк, и отошли. Эксперты снова подняли фотоаппараты.

— Продолжайте! Вы погнались за ним?

— Нет. Я кинул в него топор.

— Кидайте!

Я неуклюже размахнулся и метнул топор в предполагаемого Клокина. Хотя при чем здесь Клокин? Не помню я никакого Клокина. Муляж с грохотом повалился на пол, поскольку топор угодил в ногу. Я подошел к манекену, поднял с полу свое орудие и замер. Воцарилась жуткая тишина. Фотоаппараты снова молча прицелились в меня. Лица экспертов были серьезными. И только глаза Сорокина едва заметно сузились.

— Что же вы остановились? — произнес он с насмешкой голосе.

В абсолютной тишине я размахнулся, но ударить не смог. Собравшись, я неловко тюкнул манекену по затылку. Он как-то беспомощно дернулся и затих. «Пора кончать с этой комедией», — подумал я и, решительно наступив ему на спину, нанес ещё два удара по голове.

— Все? — спросил следователь.

— Да! — ответил я, прислоняя топор к косяку двери.

— Вы так же ставили топор?

— Нет. Я его сразу положил в сумку.

Пришлось поднять это осточертевшее орудие и сунуть в сумку, которая все это время болталась на моем плече.

— Дальше, — произнес следователь.

— Это все!

Я перешагнул через манекена и вышел на крыльцо. Сразу же солнце ударило в глаза и обдало пряным осенним воздухом. Я услышал птиц и невообразимую деревенскую тишину. Появились эксперты, немного погодя Сорокин. Лицо его было задумчивым.

— Куда вы отправились потом?

Я проследовал через двор к калитке и вышел на улицу.

— Вы пошли к трассе?

— Да. Но до трассы не дошел. Едва я завернул за угол, мне навстречу выехал ГАЗ. Я тормознул его и попросил водителя подбросить до города. Он довез меня почти до дома.

Следователь подошел ко мне, пытливо поглядел в глаза и тихо произнес, чтобы никто не услышал:

— Хотите сказать, что все это из-за денег? Бред! Может, здесь замешана женщина?

13

Замешана женщина? С чего он взял? При чем здесь женщина? Разве нельзя зарубить из-за денег по примеру Раскольникова? Всю обратную дорогу я пытался вникнуть в логику двадцатисемилетнего пацана, вообразившего себя инспектором Коломбо. Львиная доля всех убийств на Земле происходит из-за них, из-за этих презренных банкнот. Из-за чего же еще? Из-за женщин? Какой вздор! Кто сейчас пошевелит пальцем ради женщины?

Перед въездом на мост мы остановились. Следователь вышел из машины и попросил показать то место на мосту, откуда я бросил топор.

— Точно не могу сказать, — ответил я. — Где-то посередине.

— Вы попросили водителя остановиться?

— Нет. Я бросил его на ходу в открытое окно.

— И как на это среагировал водитель?

— Он даже не повернул головы. По-моему, ему и в голову не пришло, что я бросил в воду топор, потому что он был в полиэтиленовом пакете. Я бросил его вместе с пакетом.

Следователь более чем недоверчиво поморщился и, не сказав ни слова, направился к своей машине. Меня снова затолкали в душегубку, и я подумал, что со мной слишком много возятся. Даже как-то неловко. Столько серьезных людей я отвлек от важных дел, и никакого толку. Ну да черт с ними!

Так о чем я? Что без дамы это дело не обошлось? Что делать? Проницательные французы по этому поводу восклицают: «Шерше ля фам!» Ибо нет на свете дел, которые не вершились бы во имя дам. А убивают все же из-за денег, иногда — ради того, чтобы что-то доказать. Но это шизики. У современных убийц совсем нет фантазии. Однако если обнажить все истинные истоки мировых катаклизмов, то дамочки всех мастей и калибров так и вшиты в них розовой нитью. Что касается меня лично, то из трех дам, которых я познал физически, две оказались лишними. И последняя — особенно.

Более месяца та ресторанная бабочка вспоминалась мне с жутким отвращением. Я проклинал себя и артистку, которую злой рок забросил в наше захолустье, театр, в который ещё направляют по распределению, Ярославский институт искусств, куда принимают пышных бабенок неопределенного возраста. Наконец в субботу я поклялся своей чертовой кукле быть верным ей по самый гроб, и только после этого она позволила мне подойти к ней наложить макияж.

Я чувствовал себя виноватым и пытался задобрить её косметикой и тряпками. Если бы Галатея обладала слухом, я бы мог оправдаться, ибо ничто так не запудривает мозги, как бессмысленное пустословие. Если бы она обладала даром речи, то могла бы накричать на меня, ибо ничто так не выветривает обиды, как истерические вопли. Но она молчала и презрительно смотрела в окно. Больше месяца Галатея не являлась в сны, а когда пришла, села на краешек дивана и печально сложила руки. Она была печальней обычного, и я не мог не поцеловать её перламутровый коготок.

— Тоска, — прошептала она еле слышно и медленно высвободила свою ручку.

— Почему? — спросил я, но она не ответила. — Почему ты никогда не смеешься? Попробуй хоть раз рассмеяться, и тоска уйдет.

Она опять вздохнула и тихо прошептала:

— Если я рассмеюсь, то…

Именно на этом «то» оборвался мой сон, и я почувствовал, что за ним кроется нечто зловещее. Когда я оторвал от подушки голову, то увидел, что Галатея сидит в кресле в своей обычной позе, задумчиво глядя сквозь меня. Но в её задумчивости было что-то необратимо трагическое.

Это роковое «то» повергло меня в уныние и сильно испортило настроение. Это «то» не выходило из головы несколько дней, и я серьезно подумывал: а не сделать ли мерзавке пластическую операцию, чтобы придать её лицу какую-нибудь куртизанскую легкомысленность? Но одна мысль, что я скальпелем буду врезаться в её миленькую щечку, приводила меня в смятение. Да и воспримет ли мое привередливое нутро её новый образ? Если не воспримет, то спровоцирует на новые поиски и опять надолго лишит покоя.

Откуда мне было знать, что мой покой окончится на следующий день? А за день до этого я спокойно лег спать, опрокинув для верности стакан кагора. И мне снова приснился Пигмалион.

Так же как и в первый раз, я с огромной высоты увидел остров Кипр, похожий на вытянутую ступню балерины, затем огромную скалу и на ней царский дворец с белоснежными колоннами. Следом передо мной проплыли прохладные залы со скульптурами, огромные будуары для царских особ и маленькие закутки для прислуги. По длинным коридорам деловито сновали рабы обоих цветов, у роскошных арок стояли воины, по залам прогуливались гости, благородные особы в белоснежных тогах. А самого царя не было. «Да где же он, Цербер бы его побрал?» — воскликнул я во сне. И вдруг увидел залитую солнцем террасу и на ней Пигмалиона с совершенно убитым лицом. Он стоял в абсолютном одиночестве, скрестив на груди руки, и смотрел на простирающееся внизу море. Оно было пусто, если не считать одной, едва заметной точки. Я сразу догадался, что именно эта точка и была источником грусти бедного царя.