Светлана Успенская - Королеву играет свита
Она хорошо училась, выполняла все обязанности по дому, никогда не хамила, но столько ненависти плескалось в ее темных глазах, что порой становилось жутко.
— Мне иногда кажется, что еще чуть-чуть — и она нас зарежет, — однажды всплакнула Татьяна на плече мужа.
— Ничего, — успокаивающе произнес тот. — Привыкнет. Ты пойми, у нее тяжелый характер, детство у нее было непростое.
Отец пытался наладить контакт с дочкой, но тщетно. На дружеские расспросы девочка мрачно усмехалась и отвечала ему таким тоном, каким разговаривают с хроническими недоумками.
Особых претензий у родителей к ней не было. Она прилежно училась, и школьные учителя прочили ей светлое будущее советского инженера. Было несколько девочек в классе, которые считались ее подругами, но на самом деле Катя держала их на безопасном расстоянии от себя, не позволяя приближаться вплотную.
Соседский мальчик из интеллигентной семьи робко ухаживал за нею, носил портфель из школы в надежде на взаимность. Но Катя упорно делала все, чтобы оттолкнуть его от себя. Он предложил ей дружбу, а она с надменным смешком ответила, фыркая:
— Вот еще, привыкай к тебе… А потом с мясом от. сердца отдирать?
Очень надо!
Теперь о матери она, кажется, никогда не вспоминала. Фильмы с ее участием не смотрела, подругам о ней не рассказывала, избегая любопытных расспросов. Однажды ей попалось фото сиятельной четы Тарабриных в «Комсомолке».
По традиции советских времен, газета была наклеена на уличном стенде для всеобщего прочтения. Оглянувшись, девочка быстрым движением содрала газету и разорвала фотографию в клочья. Какое право имеет мать быть счастливой, когда ее дочери так плохо? Какое право?
Но перед глазами все равно неотступно стояло смеющееся счастливое лицо со снимка. И тогда она сорвалась.
В ту зиму на Киев свалились двадцатиградусные морозы, улицы стали непривычно белыми от нетающего снега.
Тридцать первого декабря Катя внезапно исчезла. Через несколько часов должен был наступить Новый год, и семья Сорокиных готовилась к торжественной минуте, пыхтя над тазиком с «оливье».
— Она в Калиновку поехала, — предположил Славик.
И оказался прав.
Заколоченный бабушкин дом сиял единственным светлым окном, жарко гудела натопленная печь. Катя на корточках подбрасывала дрова в огонь. Она нисколько не удивилась, увидев отца в дверях, и лишь холодно пробормотала в ответ на его упрек:
— Я не мешаю вам жить, как вы хотите. Почему вы мне мешаете?
В город они возвращались в совершенно пустой электричке, сидя напротив друг друга, словно чужие. Глубоко засунув руки в карманы поношенного драпового пальто, Катя смотрела сквозь изукрашенные морозом окна и молчала. Она казалась такой маленькой, жалкой, одинокой… Юрию Васильевичу внезапно захотелось сделать ей что-нибудь приятное.
— А ты красивая у меня, Катька, — с внезапным удивлением заметил он, как будто впервые увидев дочь, — надо тебя приодеть, что ли…
Катя перевела на него изумленный взгляд и тут же быстро отвернулась. Ей почудилось, будто умный и ужасно хитрый враг слишком близко подобрался к ней, угрожая ее независимости. А своей независимостью она дорожила больше всего на свете. Это была ее неприступная цитадель.
Вскоре отец выполнил свое обещание.
В одной из поездок (артисты выступали с концертами в колхозах) ему удалось «оторвать» роскошную югославскую дубленку. Это было чудо! Даже у Катиной мачехи не было такой шикарной вещи! Дубленка тонко и завораживающе пахла кожей, по рукавам и по подолу серебрилась белая опушка, а по бортам красовалась изящная вышивка.
Ни у кого в классе не было такой шикарной вещи! Да что там в классе, во всей школе! В те времена дубленка стоила почти как самолет — восемьсот рублей.
Но и это было почти даром по сравнению с престижностью самой вещи. Обладатель дубленки автоматически переходил из класса рядовых обывателей в гораздо более высокий социальный ранг. Дубленку можно было достать лишь с огромной переплатой. Отцу Кати еле-еле удалось уговорить продавщицу районной потребкооперации продать ему эту вещь, ведь подобный дефицит предназначался только для обмена заготовителям коровьих рогов. Продавщица уступила, польщенная знакомством с артистом.
Увидев шикарную дубленку, мачеха Татьяна взвизгнула от восторга и с наслаждением погрузила возбужденно пылавшее лицо в ароматный щекочущий мех.
— Это Кате, — торопливо предупредил отец. — Понимаешь, твоего размера не было, ну я и решил…
Татьяна, побледнев, выпустила из рук меховое чудо и не проронила ни слова. А у Кати только ошеломленно дернулась бровь. Однако на ее лице не отразилось ни восторга, ни благодарности, ни удивления.
Из-за этой дубленки отец впервые крупно поссорился с женой. Дело чуть не дошло до развода.
— Да ты пойми, Катя уже совсем девушка, — убеждал отец, закрывшись с женой на кухне, — ее нужно одевать. Хватит ей ходить оборванкой.
— А меня что, уже не нужно одевать? — рыдала жена. — Что, я уже старуха, да? А мне, между прочим, всего двадцать семь…
Скандал с трудом удалось замять, однако через несколько дней обнаружилось, что Катя опять носит старое драповое пальто, а дубленка, точно старая надоевшая тряпка, неприкаянно висит в шкафу. На вопрос отца дочь с независимым видом ответила:
— Она мне не нравится. Не буду ее носить! Наконец-то ей удалось сделать отцу больно! Дубленка отправилась в комиссионку, где ее «оторвали», как говорится, с руками… Всю зиму Катя проходила в старом драповом пальто. Она чувствовала себя победительницей, поскольку ей удалось отстоять свою независимость. Она не хотела сделать шаг навстречу отцу. Она знала, как это больно, когда тебя предает любимый человек, и боялась подобного предательства больше всего на свете.
Наружно они производили впечатление дружной семьи, но на самом деле…
Все они были заложниками звериной Катиной ненависти!
Катя с нетерпением ждала своего шестнадцатилетия. После шестнадцати выдают паспорт, и как только она его получит, то ни на минуту не останется в отцовском доме — уйдет в большое плавание, в самостоятельную жизнь.
Паспорт она получила в середине десятого класса, когда десятиклассники уже начинали нервно подрагивать в преддверии выпускных экзаменов. Небрежно сунув в карман краснокожую паспортину, девушка демонстративно закурила на глазах у отца и поведала ему, что школу заканчивать не собирается, а собирается забрать документы и устроиться на работу в магазин. Жить с ними она больше не хочет, ведь ей наверняка дадут общежитие. И вообще, она теперь сама будет зарабатывать себе на жизнь!
Новая причуда дочери подкосила отца, и у него случился сердечный приступ. Врачи подозревали предынфарктное состояние. С трудом удалось уговорить девочку потерпеть еще полгода.
Вид отца, глотающего нитроглицерин, слегка выбил Катю из колеи, и она скрепя сердце пообещала все же закончить школу. Как потом она кляла себя за данное второпях обещание!
В школе она появлялась на пару часов, а все остальное время проводила с дворовой компанией. Собиравшиеся за гаражами подростки горланили под гитару блатные песни, курили, смачно матерились (особенно девушки) и пили из горлышка дешевый портвейн «Три семерки». В этой компании Катя пользовалась непререкаемым авторитетом. Это было совсем не то, что в школе, где любого человека мерили лишь по шкале пятибалльных оценок! Ей льстило, когда ребята, уже побывавшие в местах не столь отдаленных, уважительно предлагали ей закурить. Хвастаясь синими татуировками, они соблазняли подростков блатной романтикой зоны, дешевой поэзией отверженности.
Как-то весной Сорокин-старший решил наведаться в дом матери, в Калиновку. Стоял апрель, городские жители стадами выползали за город для подготовки к огородному сезону.
Вскрыв дом, простоявший заколоченным всю зиму, Юрий Васильевич насторожился. Казалось, там кто-то недавно побывал. В комнате обнаружились сваленные на полу вещи — все как на подбор новенькие, еще с фабричными ярлыками, будто только что из магазина.
Отец, испуганно оглядываясь, запер двери и помчался домой.
В ответ на прямой вопрос Катя лишь холодно улыбнулась.
— Это не мои вещи, ребята попросили подержать, — объяснила она, ничуть не смущаясь.
Тогда Юрий Васильевич вспомнил, как недавно во дворе обыватели обсуждали дерзкое ограбление промтоварного магазина на соседней улице.
Преступники ранили сторожа и подчистую выгребли содержимое лавки. Стало ясно, что это за вещи.
— Я иду в милицию, — сообщил он дочери. У Кати испуганно забегали глаза, но она только выдавила из себя пренебрежительное:
— Ну и иди… Подумаешь!
Едва отец сделал шаг за порогона тут же бросилась к телефону.
До милиции Юрий Васильевич так и не дошел. Трое подонков встретили его в подворотне, попросили прикурить, а потом молча пырнули ножом в живот…
