Светлана Успенская - Королеву играет свита
Так ведь специально в дождь снимают, чтобы всю нашу советскую неприглядность в полном объеме показать. Антисоветчики, на Запад работают!
Он бросал алчный взгляд на желтый портфель из свиной кожи и еще больше наливался ядом. А с площадки слышался нервный голос Тарабрина, усиленный мегафоном-матюгальником:
— Еще один дубль!
— Зачем, Иван Сергеевич, и так хватит!
— На случай, если пленка опять бракованной окажется.
Окончательно продрогший Макс, чавкая по непролазной грязи импортными, купленными с переплатой ботинками, сбегал в деревню, приобрел в сельпо у смазливой, забавно окающей бабенки бутылку водки и спрятал ее в карман.
Он уже успел вернуться обратно, а с площадки все слышалось:
— Где свет? Не хватает света! Для съемки длиннофокусным объективом нужен свет, много света! — Тарабрин объяснял оператору, как ему видится эта сцена:
— Лица героев в кадре должны быть отчетливы, а все остальное вокруг как бы размыто водой.
— А зачем тогда массовке полдня бороды клеили, — огрызнулся оператор, — если мы их все равно в кадре «размоем»?
Вечером дружная киношная компания собрались в колхозной гостинице, где все обитали. За ужином шумели, пели, выпивали, как и положено людям, честно отработавшим тяжелый день. Тарабрин ничего не пил — мешала вшитая недавно под кожу ампулка. Однако он тоже как будто был навеселе: смеялся покрасневшим обветренным лицом, шутил, распевал казацкие песни.
А потом поднялся из-за стола, извиняюще развел руками:
— Вы уж, ребята, дальше без меня….Пойду попишу!
И скрылся в своем номере.
Больше в живых его никто не видел.
Никто?
Никто не обратил внимания, когда Макс незаметно выскользнул из-за стола и постучал согнутым пальцем в дверь режиссерского номера.
— Кто там? — послышался знакомый резкий голос. В нем звучало недовольство человека, которого отвлекли от важных дел.
— Это я, — тихо произнес Макс. — Пустите на минутку, Иван Сергеевич, разговор есть.
Дверь номера приоткрылась, пропуская его. На полу возле двери остался кусочек рыжей глины с ботинка. Эти ботинки недавно пересекали глинистый топкий яр возле деревни, направляясь в сельпо…
Утром, когда в гостинице все засуетились, готовясь к новому съемочному дню. Макс еще сладко спал. В номер постучали.
— Эй, Руденко, вставай!
— Зачем мне вставать, — огрызнулся невыспавшийся Макс. — Я не снимаюсь.
— Вставай, Тарабрин заперся в номере, не открывает. Боимся, не случилось ли чего? Сам знаешь, у него язва…
Макс вскочил как ошпаренный. Через минуту он уже находился в коридоре, где переминался с ноги на ногу администратор гостиницы. Он не решался взломать дверь.
Потом, после долгих препираний, дверь все же вскрыли запасным ключом.
Режиссер лежал на кровати полностью одетый. Неподвижная, ужасная в своей безжизненности рука свешивалась с постели.
— Ой, мамочки! — истерически взвизгнула женщина за спиной.
Эта застывшая рука яснее ясного показывала, что режиссер мертв. Только эта рука!
— Милицию, «скорую», быстро! — распорядился Макс. — Может быть, его еще можно спасти.
Когда все разбежались выполнять его приказания, он вошел в номер, притворив за собой дверь. Что-то схватил со стола, выбросил в окно.
Раму притворить не успел — появились милиция и врачи.
Первым делом милиционер понюхал содержимое стакана на столе, поморщился.
— Водка, — определил он. — Даже экспертиза не нужна.
— Как же водка? — удивился кто-то. — Он же был зашитый!
— Вот что, граждане, разойдитесь, не топчите следы, — распорядился милиционер.
Дверь номера закрылась. Зеваки остались в коридоре, недовольно ворча.
Врач «скорой» наклонилась над телом.
— Смерть наступила часов семь назад, — тихо произнесла она.
— Насильственная?
— Нет, не похоже. В коридоре зашумели.
— Его убили! Убили! — вскрикнул все тот же истеричный женский голос. — Палачи! Мало вам…
Но женщину уже увели под руки, успокаивая вполголоса.
Макс первым догадался снять шляпу. На него как на друга семьи обрушилась основная тяжесть случившегося. Он должен был сообщить трагическую весть жене, транспортировать тело в Москву. Он сделает для умершего друга все, что нужно. Все, что должен сделать! Ведь он был единственным настоящим другом Тарабрина.
Второй, пустой стакан он незаметно выкинул в кусты. Грязь с ботинок он стер еще ночью.
Нина получила тревожную телеграмму ночью, когда вернулась из экскурсионной поездки по городу. В ней было сказано: "Иван тяжело болен, срочно прилетай. Максим.
Домашний телефон отвечал длинными гудками. Нина заторопилась в аэропорт. В голове бродили тревожные мысли: "Опять, наверное, язва обострилась.
В больницу попал… Может, его оперировали? Странная фраза «тяжело болен»…"
В аэропорту ее встретил Макс, осторожно сообщил о случившемся. Охнув, она повалилась ему на руки, хрипя, как подстреленная утка.
— Ваня, Ваня, — шептала она побелевшими губами. — Не верю…
На похоронах Нина точно окаменела. Совсем не плакала, только бесконечно поправляла шапочки дочкам.
Спокойно поцеловала мужа в лоб, бросила горсть земли в яму.
Пронзительно голосила мать Тарабрина, плакала сестра. Мать кидалась на гроб, звала сына, а Нина лишь потрясенно поправляла шапочки детям — и все.
Макс поддерживал ее под руку, боясь, чтобы она не рухнула в обморок. Он был как никогда внимателен предупредителен, корректен. Он вел себя как настоящий друг в тяжелых обстоятельствах. И изредка смахивал ладонью скупую мужскую слезу.
Действительно, какое горе — потерять близкого друга!
Только через месяц после смерти мужа Нина наконец немного оттаяла, оживилась. Она наконец смогла плакать ночами, в ней пробудился мучительный болезненный интерес к смерти. Она не верила официальному заключению врачей — сердечная недостаточность, вызванная приемом алкоголя на фоне лечения дисульфирамом. И язва здесь была ни при чем…
Она усадила Макса перед собой с намерением все выспросить у него.
— Какой он был в последний день, скажи? Он был грустен? Весел? Он чувствовал приближение смерти?
— Нет, — пожал плечами Макс. — Не помню. Он сказал «пойду попишу» и ушел.
— А почему, почему он пил в тот вечер? Он же знал, что с «эспералью» ему ни в коем случае нельзя пить!
— Наверное, продрог под дождем, хотел согреться, — решил Макс.
— Но ведь если он хотел согреться, то лег бы в постель, принял бы горячую ванну, наконец… А его нашли полностью одетым, даже сапоги не снял.
— Не успел, наверное.
— А почему одни говорят, что на столе было два стакана, а другие — один… Я читала показания!
— Кто говорит, что два?
— Гримерша Салтыкова, которую пригласили понятой. Она сказала, что стаканов было два, а потом, после того как пришла милиция и врач, остался один.
Дисульфирам, или «эспераль» (в переводе с французского — «надежда») — препарат, который вживляется в виде ампулы в тело больного алкоголизмом на срок до пяти лет. Он задерживает в печени ферменты, разлагающие спирт на безопасные для организма составляющие. В результате чего после приема спиртного на фоне «эсперали» начинается прямая алкогольная токсикация, следствием которой может быть остановка сердца. При употреблении алкоголя «подшитый» задыхается, учащается пульс и в течение часа резко падает давление. При этом весьма велика вероятность паралича и смерти.
— А, Салтыкова… Так она же истеричка. Ее знаешь как валерьянкой отпаивали? Визжала, как поросенок! Ей еще не то могло померещиться.
— А почему в номере все было перерыто, бумаги разбросаны на полу? Что там искали?
— Милиция небось искала эти, как их там… Улики!
— Милиция появилась гораздо позже, беспорядок там уже был.
— Не помню я там никакого особого беспорядка… Ну, сама представь…
Сидел он за столом, почувствовал себя плохо, встал, хотел лечь на кровать, стал падать, наверное… Тут-то бумаги и рассыпались. Вот и беспорядок!
— Но кто же был вторым в тот вечер, кто? Ведь никто не признался? Макс, родненький, скажи мне, кто это быть?
Макс молча пожал плечами.
Вопросов было куда больше, чем ответов.
Дневник Тарабрина так и не нашли.
Часть вторая
КАТЯ
Глава 1
Новая жизнь навалилась, как душная перина, не давая глотнуть свежего воздуха. Отца и мачеху Катя считала для себя абсолютно чужими людьми. В семье доверительные отношения у нее сложились только с младшим братом. Славик смотрел в рот старшей сестре, безоговорочно выполнял все ее приказания и мужественно покрывал сестрины грехи перед родителями. Татьяне, юной мачехе (она была всего на двенадцать лет старше падчерицы), приходилось туго. Не отваживаясь на открытый бунт, Катя преследовала ее молчаливым настороженным взглядом — взглядом ненавидящего свою клетку волчонка.
