Брайан Гарфилд - Кто следующий? Девятая директива
Брюстер жестом отпустил его. Когда дверь за Хойтом закрылась, он сказал:
— Его голове суждено слететь. Я Думаю, он знает это.
Секретная служба на протяжении десяти дней допустила два серьезнейших промаха, и публика потребует козла отпущения. Им будет Хойт, и ему придется признать публично свою вину. В этой комнате на протяжении последних двадцати минут Хойт прекрасно осознавал свое положение, но ничем не проявил это. Президент продолжал:
— Мы должны вернуть Фэрли. Меня не волнует, если придется погладить против шерсти кого-нибудь из наших добрых друзей за океаном. Мы должны вернуть его, даже если потребуется задействовать морскую пехоту. — Он раскуривал новую сигару. — В нашей стране может произойти жестокий раскол, Билл.
— Сэр?
— Мы разделимся пополам на тех, кто любит помахать флагом, и тех, кто придерживается доктрины свободной воли.
— Думаю, вы правы. Но сейчас у нас едва ли есть время для теоретических рассуждений о дилемме защиты официальных лиц без ограничения доступа общественности к ним.
— Во всяком случае, мы должны в первую очередь беспокоиться о Фэрли. Я хочу, чтобы Ты жестко управлял ими, Билл. Поставь в известность каждое агентство в Вашингтоне о первостепенной важности этого дела. Я хочу, чтобы они забыли о конкуренции, я требую полного взаимодействия сверху…
Зазвонил телефон.
— …до низу. Да, Маргарет?.. Отлично. Чертовски долго. Соединяй с ним. — Президент мельком взглянул на него. — Это МакНили. Подойди к тому телефону.
17:10, континентальное европейское время.
Фэрли находился в каком-то транспортном средстве. Он, ощущал тряску и скрип от его движения, слабый запах бензиновых выхлопов. Перед этим он приходил в себя. Тогда он был в комнате с очень тусклым светом; кто-то ввел иглу в его руку, и он опять потерял сознание.
Теперь он вспомнил: вертолет, выстрелы, промелькнувший перед глазами газовый пистолет. Голова была тяжелой от наркотиков. Он подумал, что ослеп: на веки ничего не давило, но он ничего не видел. Ощущение слепоты и паники: он попытался пошевелить руками, но они были закованы в наручники или связаны, попытался сесть, но уперся лбом во что-то отвратительно мягкое. Мир резко накренился и опрокинул его набок, но его голова опять ударилась во что-то мягкое, и он снова перекатился на спину: то, в чем он ехал, снова изменило положение.
Он попытался кричать, но изо рта, заткнутого ватой, вырвалось лишь хриплое мычание.
Паника росла — он начал метаться в темноте, но все его конечности были связаны, и он начал задыхаться, давясь кляпом. Осознав свое положение, он перестал напрягаться и расслабил мускулы, сосредоточившись на том, чтобы восстановить дыхание. От кома ваты во рту першило в горле, он почувствовал тошноту и желание кашлянуть, но глубоко вздохнуть для кашля было невозможно, мешала вата; он заставил себя дышать поверхностно, но равномерно — только так можно было получить воздух.
Послышался скрежет переключаемой передачи. Он наклонился вперед; у него появилось ощущение, что они въезжают в гору, описывая острую кривую. Возможно, это был багажник машины — но нет, он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и он знал, что не бывает машин с багажником такого размера.
Он ощущал себя внутри очень ограниченного пространства, соответствующего по размерам и пропорциям его собственному телу. Он мог определить его пределы своими локтями, лбом, носками ботинок. Все было тщательно обито толстым слоем какого-то мягкого материала. «Ящик, обитый изнутри, — подумал он, — я всегда знал, что этим кончится». Он не мог рассмеяться, но эта мысль ослабила его панику.
Они обили внутреннюю поверхность для того, чтобы он не мог стучать ни локтями, ни ногами. Они отняли у него малейшую возможность дать знать кому-либо о Своем присутствии. Профессионально сделано, мелькнула мысль.
Он задал себе немой вопрос и тут же понял, что это тот самый вопрос, который люди, вероятно, задают себе, когда к ним возвращается сознание.
«Где я? Который час? Какое сегодня число?» Вопросы, на которые не было ответов. Это было транспортное средство, двигающееся по земле. Не самолет и не лодка — судя по характеру движения, это было нечто на колесах, едущее по отвратительной дороге на не очень большой скорости.
Как долго они двигались? Невозможно было узнать даже, в какой стране он находился, на каком континенте.
Мысль о времени — о неопределенной капсуле времени, в которой он лежал, — пробудила в нем острое чувство голода и жажды. Они будут искать его. Весь мир будет искать. Он воспринял эту мысль с некоторой отрешенностью.
Темнота была абсолютной. Он оказался полностью отгорожен от внешнего мира. Это пронзило его острым страхом: отсутствие света подразумевало отсутствие воздуха, темнота в его камере внушала беспокойство о том, как скоро он исчерпает запас кислорода. Он осторожно вдохнул, но воздух не казался слишком спертым, присутствовал только слабый запах выхлопных газов.
Спокойно. Выхлопные газы. Они образовались не внутри заключающего его пространства. Они поступали из наружного воздуха. Таким образом, где-то находилась вентиляция.
Пол накренился, машина, должно быть, переваливала через бугор во впадину. После этого возникло ощущение, что их транспорт громыхает по какой-то неровной поверхности: спустилась шина? Но он продолжал двигаться, даже не замедляя скорости. Фэрли некоторое время гадал, что это значило, пока его внезапно не осенило: булыжники.
Он лежал без движения, страдая от тесноты, мускулы болезненно сокращались, хотя он был вытянут во весь рост. Это было физическое проявление страха, и он боролся с ним, стараясь время от времени расслабляться.
Движение прекратилось. Тело снова напряглось, опять вспыхнула паника: транспорт остановился, и предстояло столкнуться с новыми испытаниями. Его тюрьма качнулась под ним, и он подумал, что это кто-то влез на машину. Затем он почувствовал, что двигается. Царапаясь и ударяясь, он перекатывался с боку на бок, последовал один особенно сильный толчок, и он ощутил неравномерное покачивание своей камеры.
Они куда-то несли его. Грубо, натыкаясь на предметы. Вот он почувствовал, что его опустили.
Послышался скрип и тихое ритмичное царапание. На какое-то ужасное мгновение ему почудилось, что это крысы скребутся о стены его тюрьмы. Невероятно, какие картины может нарисовать в полной темноте воображение.
Появился свет. Сначала тонкая полоска у края с треском сдвинутой крышки. Свет был очень слабый, но он заставил его прикрыть глаза. Сквозь, тени ресниц он разглядел, что внутренняя поверхность того, в чем он лежал, была покрыта чем-то блестящим и простегана ватой.
Гроб. Они поместили его в гроб. Скрип и скрежет: они отвинчивали крышку. Что-то, напоминающее плохой фильм ужасов, подумал он; это было невероятно, это было глупо. Смех и страх, борясь друг с другом, пронеслись в сознании. Он почувствовал быстрые, тяжелые и глухие удары пульса.
— Трое из них подняли крышку. Он мог различить только их силуэты, ничего больше: свет ослепил его. Он попытался сесть. Голос, напряженный и глухой, произнес:
— Успокойся, Фэрли.
Двое из них приподняли и усадили его.
Он почувствовал головокружение, глаза закатились; ему пришлось напрячь мускулы живота и приложить усилия, чтобы не потерять сознание. Послышался тот же голос, который на этот раз обращался не к нему:
— Вытащите кляп и дайте ему что-нибудь поесть. — Затем он приблизился. — Фэрли, ты слышишь меня? Кивни головой.
Он поднял голову и дал ей упасть. Это усилие далось ему слишком тяжело.
— Прекрасно, теперь послушай меня. В том месте, где мы находимся, ты можешь орать что есть мочи, но никто, кроме нас, тебя не услышит. Я не желаю слышать никаких криков. Понятно? Ты не откроешь рот, пока к тебе не обратятся. Иначе мы будем вынуждены причинить тебе боль.
Он прищурился, пытаясь осмотреться. Очертания предметов расплывались в свете, медленно становясь отчетливыми, приобретая цвет и форму. Он разглядел, что это был гараж. Достаточно большой, чтобы в нем поместилось три или четыре машины. Сейчас их было две: небольшой европейский закрытый двухместный автомобиль и черный катафалк.
Катафалк. Это был старый автомобиль, возможно «ситроен»; его шины совсем стерлись. Именно в нем они перевозили его. Из выхлопных труб обеих машин поднимался дым.
Он увидел черного лейтенанта в униформе шофера, все еще жующего резинку. Тут же стояли четверо остальных. Все в широких арабских одеждах, их лица до самого носа скрывались под головными повязками бедуинов. Один из них вышел вперед и начал снимать хирургический пластырь с лица Фэрли. Это причиняло острую боль, как при порезе бритвой. Руки были маленькие и проворные: женщина, подумал он, и это удивило его.
