Виктория Платова - Эшафот забвения
– Да, конечно.
– Только договоримся сразу: никаких протеиновых добавок, никаких соевых бифштексов, никакого кофе без кофеина. Я люблю натуральные продукты: яичница с колбасой меня бы устроила. И хорошо заваренный кофе. Можно “Арабику”, но лучше “Мокко”.
Митяй сразу поскучнел.
– Я могу выйти за сигаретами? – спросила я, решив окончательно добить идеального спортсмена.
– Нет.
– Тогда купите мне две пачки “Житана”. Белого.
– Что еще?
– Я могу сделать один звонок?
– Нет.
– А вы говорите, что больше не получали никаких инструкций на мой счет. Между прочим, даже подозреваемым в преступлениях дается право на один телефонный звонок.
– Мы не в Америке.
– Да? А у меня такое ощущение, что мы в Чикаго тридцатых годов. Только там можно было безнаказанно заниматься киднеппингом.
– У вас устарелые сведения – везде можно безнаказанно заниматься киднеппингом. – Идеально скроенная черепная коробка Митяя наконец-то проявила тягу к философским обобщениям. – Так что я пока вас закрою и схожу за сигаретами. Давайте деньги. Только этого не хватало!
– У меня нет денег. Так что придется за счет вашей многоуважаемой фирмы. И оденьтесь, пожалуйста, не выходите на улицу в таком виде. Сейчас все-таки декабрь месяц!
Митяй запоздало застеснялся и неловким жестом занавесил фасад полотенцем.
– Можно, я хотя бы приму душ? – спросила я.
– Тогда мне придется закрыть вас в ванной. Уж не взыщите.
– Черт с вами, делайте что хотите. В сопровождении Митяя я отправилась в ванную, и он запер за мной дверь на щеколду.
– Послушайте, Митяй, – сказала я через дверь, – можно задать вам вопрос?
– Валяйте. – Он даже не удосужился открыть.
– Откуда у вас Дюрер?
– Что?
– Откуда у вас эта гравюра, из “Апокалипсиса”?..
– Это отец. Он увлекался графикой, это было его хобби. У него даже маленькая мастерская имелась и станок. Еще вопросы будут?
– Нет. Не забудьте, “Житан Блондз”.
Оставшись одна, я посмотрела на себя в маленькое зеркало: все правильно, именно такой и должна быть реакция молодого цветущего человека на заезженную седую клячу – мое лицо, уставшее от крови, брошенное мной на произвол судьбы, стремительно превращалось в посмертную маску: оно подготовилось к финалу гораздо более тщательно, чем я сама…
Стоя под струями воды, я поймала себя на мысли, что думаю не о произошедшем ночью убийстве, а об этом самодостаточном нарциссе-спортсменчике Митяе: хорошо подготовленный и натасканный на провокационные штучки несостоявшийся агент спецслужб Анна Александрова все еще жила во мне. Ее права на меня сегодняшнюю были гораздо большими, чем права давно исчезнувшей сценаристки Мыши. При известной доле изобретательности можно попытаться если не перетянуть Митяя на свою сторону, то, во всяком случае, нейтрализовать его. При условии, что в ближайшее время я не последую за старой актрисой, – от Андрея Юрьевича Кравчука можно ожидать всего.
Я не смогу доказать Кравчуку свою лояльность, как бы ни старалась, я всегда буду для него нежелательным свидетелем: меня нельзя проверить, потому что меня не существует в природе. Невозможно собрать обо мне никаких сведений, невозможно шантажировать меня при помощи каких бы то ни было документов и материальных свидетельств. Мне можно верить только на слово, но мое слово ничего не стоит.
И моя жизнь ничего не стоит. Так же как и жизнь старой актрисы. Кому же все-таки понадобилось убивать ее?..
…Митяй оказался не в меру заботливым парнем. Он спутал сигареты (вместо белого принес синий “Житан”), но к сигаретам приложил маленький презент, купленный, очевидно, в ближайшей аптеке: антиникотиновый мундштук.
– Вот, возьмите, специально для вас, – он отдал мне мундштук за завтраком, – отличная вещь, задерживает смолы и вообще здоровье укрепляет.
– Мне плевать на здоровье, – парировала я, – я курю очень много и часто. Если собираетесь держать меня здесь долго, стоит подумать о кондиционере.
Играя на железных нервах Митяя, я действительно курила беспрерывно: вперемешку с яичницей (он разорился и на яйца), вперемешку с хорошо прожаренными (канцерогенными!) гренками, вперемешку с отлично заваренным кофе – как давно я не варила себе кофе!
Аромат кофе забивал стерильный запах митяевской кухни, и парнишка начал заметно нервничать. Бедный ты, бедный, даже кофе для тебя – искушение святого Иеронима в Халкидской пустыне, запретный плод. К концу завтрака мы уже были врагами: хорошо вымытый педант-боевичок и опустившаяся престарелая бабенка. Это вполне устраивало меня: по незабытому (далеко не забытому, как оказалось!) опыту общения с Костей Лапицким и его людьми из спецслужб я знала, что в близкие отношения легче всего прыгать с самой нижней точки ненависти. Только ненависть является самым лучшим удобрением для любви.
…А теперь Митяй вез меня на студию, и я даже не представляла себе, что там меня ждет.
* * *…Мы появились в павильоне незадолго до двух часов – официального времени начала съемки: почти вся группа была в сборе, никакого волнения, только обыкновенный режим предсъемочного ожидания. Первым нас встретил дядя Федор: несколько секунд ушло на оценку мезальянса (следуя полученным от Кравчука неведомым мне инструкциям, Митяй жался ко мне, как ревнивый любовник). Потом дядя Федор разразился обычной тирадой:
– Привет, старуха! Закадрила паренька? Я отделалась нечленораздельным причмокиванием и односложным вопросом:
– А что?
– Ничего. Это не с вас незабвенный художник Пукирев писал свое незабвенное полотнище “Неравный брак”?
Я пропустила шпильку мимо ушей. Собравшийся, как перед прыжком с трамплина, Митяй настороженно смотрел на меня.
– Ну, что здесь новенького? – неестественным голосом сказала я. Нашла у кого спрашивать! Пожалуй, самой свежей, самой убойной информацией обладают только три человека: я, Братны и Кравчук.
– Что может быть новенького в похоронной конторе… В глазах у меня потемнело, и в то же время я испытала чувство облегчения: Братны и директор отказались от своей безумной идеи скрыть преступление, значит, я не буду запачканной в сговоре с ними.
Но развеселый дядя Федор не дал моему чувству окрепнуть.
– ..Похоронной конторе высокого искусства, – закончил он. Значит, никто ничего не знает, иначе на съемочной площадке все выглядело бы по-другому и ее наводняли бы совершенно другие лица…
– А где Братны? – осторожно спросила я.
– Да везде. Полчаса уже рвет и мечет.
– Что случилось?
– Старой клизмы до сих пор нет. И телефон не отвечает. Чудит бабулька, должна была час как приехать, машину за ней послали. Сегодня у старушенции последняя съемка, сложный грим. А вот нету. Уже сам маэстро Кравчук за ней отправился.
– Может, в пробке застряли? – высказал предположение молчавший до этого момента Митяй и упреждающе-цепко ухватил меня за локоть.
– Кравчук бы по мобильнику отзвонился. Вы же знаете, что с неистовым Братны шутки плохи, голубки…
Значит, никто ничего не знает. Мне стало тошно от одной только мысли о фарсе, который я должна разыгрывать перед дядей Федором. И не только перед ним, судя по всему. Хотя черт ее разберет, эту полуэкзотическую группу: быть может, Бубякин врет мне сейчас так же старательно, как и я ему?
– Пойду поищу Братны, – устало сказала я.
– Давай-давай, он о тебе уже справлялся. И не только он. Андрей Юрьич тоже расспрашивал. Я смотрю, ты пользуешься успехом у мужского поголовья. – Бубякин выразительно посмотрел на подобравшегося Митяя.
– Расспрашивал?
– Ну, не волнуйся… Это его обычная практика… Верно я говорю, молодой человек? – обратился Бубякин к Митяю с презрительным вызовом: людей Кравчука считали в группе дуболомами, далекими от искусства, и исподтишка недолюбливали.
Митяй счел за лучшее промолчать.
– Он ведь у нас бывший шпион, Андрей Юрьич-то. Верно я говорю, молодой человек? Тот еще оперативничек. Зуд в крепких кагэбэшных руках, вот на всех досье и собирает на досуге. Так что мы все под колпаком у Мюллера.
Вот оно, началось!
– И чем обычно интересуется? – Я попыталась придать голосу беспечность.
– Обычно – “не был, не состоял, не участвовал”, статьи, по которым привлекался фигурант, с кем живет, есть ли камни в почках и прочая лабуда. Компромат то есть.
– И что ты сказал?
– А что я о тебе знаю? Так, мелочишка, слепой мазила при тебе, вот и все. И больше никаких порочащих сведений. Но ты, я смотрю, на здоровенького перескочила. – Болтовня дяди Федора показалась мне невыразимо пошлой.
– Заткнись, пожалуйста…
– А я думал – мы друзья.
– Мы не друзья. Вспомни наше теплое знакомство, – говорить с Бубякиным не хотелось, но и бить его, как тогда, у административного корпуса, – тоже.
