Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

— Как всегда, ровно в двадцать один ноль ноль, ваше превосходительство! — с достоинством ответил отставной полковник милиции.

Провожая совершенно ошеломленную гостью в ее личные апартаменты, Константин Эрастович попутно информировал ее, что в чудо-замке аж двенадцать ванных комнат, три бильярдных, два спортзала, киноконцертный холл, два бассейна, четыре теннисных корта, четыре сауны, русская — с веничками! — баня, гардеробные, каминные, парикмахерские, столовые…

— Вон! — показал он в окно. — Вон там, за леском, — ферма… На меня целый совхоз работает. Между прочим, довольны и даже мечтают избрать депутатом…

— Вас?!

— Ну не Бабу же Ягу, директрису совхозную, — хмыкнул Кощей.

Господи, в замке был даже маленький зверинец с тигром, павлином, крокодилами и самой настоящей, как выразился Константин Эрастович, «южноамериканской делай-ламой»!..

Две молоденькие, в кружевных чепчиках и передничках, горничные распахнули перед Василисой белые, с золочеными ручками, двери ее спальни и, сделав книксен, улетучились.

— Ах! — сказала Василиса, с изумлением оглядевшись. — Мамочка, да уж не сон ли это?!

— Это не сон, это всего лишь новая русская сказка! — пряча в усы довольную усмешку, сказал радушный хозяин. — Отдыхайте, устраивайтесь. Ужин, как вы слышали, в девять… Да, кстати, мой повар раньше готовил исключительно для членов Политбюро…

Константин Эрастович вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Боже мой! — охнула Василиса, бессильно опускаясь на краешек широченного, четырехспального, должно быть, ложа. Из высокого, под самый потолок, зеркала на нее устало воззрилась вконец замученная за день бледная рыжая растрепа.

«Нет, Васька, ты и в самом деле тронулась, — трогая мешки под глазами, подумала гостья Кощея Бессмертного. — И глазищи у тебя совершенно безумные — аж светятся! А все то, что ты творишь, — это форменное сумасшествие, клиника, бред, чушь, русские народные пиявки!.. Стоп-стоп! Какие еще пиявки, откуда?! Да не откуда, а куда, дурища ты оглашенная!.. В Неведомое, в никуда, к черту на рога — в Чечню, в Нечистое Поле. И это лишь за тем, чтобы в лучшем случае отыскать его могилу и по-бабьи всласть выплакаться на ней…»

Несколько минут она сидела неподвижно, закрыв глаза, закусив нижнюю губу…

Зазвонил стоявший в ногах телефон. После пятого звонка она подняла трубку:

— Да, слушаю…

— Разбудил? Ай-ай-ай!.. — огорчился Константин Эрастович. — Ну да ничего, вечерний сон вреден… Голубушка, там у вас в стене гардероб, а в нем — платья, много-много всяческих ваших женских… х-мм… одеяний. А в комоде, в шкатулочке, побрякушки. Вы уж не сочтите за бзик: просто обожаю, когда мои гостьи спускаются к ужину в красивых бальных нарядах. Вы умеете танцевать вальс?..

— Под музыку Вивальди?

— А-ха-ха!.. А вы кусачая! Ух, уважаю зубастых!.. Жду!..

— Вот и жди! — в сердцах хлопнула трубку Василиса.

«Спокойно, Глотова, — шумно выдохнув, сказала она себе. — Самое время, похоже, в очередной раз зажмуриться и досчитать… и досчитать до ста!..»

И она опять закрыла глаза и беззвучно зашевелила губами, которые так любил Царевич.

— …девяносто девять… сто! — сказала вслух Любовь Ивановна Глотова и шепотом продолжила: — Это, конечно, самая натуральная паранойя, но, увы, ничего, ничегошеньки поделать с собой не могу!..

И Василиса достала из сумочки записную книжку и, полистав ее, набрала рабочий телефон Грунюшкина в Санкт-Петербурге.

Он снял трубку сразу же. Это было невероятно, невозможно, и тем не менее Василиса застала Грунюшкина в редакции в совершенно, казалось бы, нерабочее время, да еще — в пятницу.

— Дежурный по номеру капитан Грунюшкин слушает вас, — услышала Василиса, и сердце у нее вдруг забилось, во рту пересохло. Она хотела сказать «алло», но вскрикнула вдруг:

— Господи Боже мой!..

— Алло!.. Алло!.. — сказал за нее новоиспеченный капитан, звездочку которому обмывали всей редакцией в среду. — Алло, кто это?

— Это я, Глотова, — спохватилась Любовь Ивановна. — У вас, кажется, есть новости?..

Грунюшкин вздохнул:

— Уж лучше бы их не было, Любовь Ивановна. Ну, в общем, я был в Ростове. Там, в военном госпитале…

— Я знаю, — перебила его Василиса. — Скажите… скажите, вы уверены, что это… Эдик?

— Понимаете… Ну, что значит «уверен». Ах, Любовь Ивановна, там ведь такое… такое месиво… Понимаете, стишок в кармане нашли. В гимнастерке. Листочек такой, на машинке отпечатанный… Ну, в общем, это его стихи. Он нам перед отъездом читал, смешные такие:

Грунюшкин сбился.

— Как же там дальше… «Эх вы, мои… эх вы, любимые…»

— «Уж вы, милые мои, возвращайтесь, воробьи!..» — упавшим голосом подсказала Василиса.

— Вот-вот! — обрадовался капитан Грунюшкин. — Вот именно: уж вы, воробьи мои!.. Веселые такие стишки!

— Да уж куда веселее… И это… это все?

— Еще, понимаете, часы… Часы мы ему на тридцатилетие дарили. Наши, советские. «Ракета» с Медным всадником на циферблате… На руке, в общем, они оказались…

— Господи! — прошептала Любовь Ивановна. — Гос-по-ди!..

— Алло, алло!.. Вы слышите меня?

— Слышу, — закрыв глаза, сказала Василиса. — Я очень хорошо слышу вас, капитан Грунюшкин… А теперь слушайте меня. Уезжая, Эдик… то есть капитан Царевич, забыл эту самую вашу «Ракету» на столе. Он вечно что-нибудь забывает… В аэропорту я надела ему на руку свои часы — у меня мужские, японские, «Сейко» с автоподзаводом, это я еще когда плавала купила…

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что это был не Царевич, это был кто-то другой, Грунюшкин. А стишки про воробьев — их уже давно на музыку положили. Песня это, Грунюшкин, ее недавно даже по телевизору передавали. Хорошая такая, под гитару… Неужели не слышали?

— Честное слово, не слышал, Любовь Ивановна! — виновато сознался капитан Грунюшкин.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой играет музыка, звенят бокалы и раздается совершенно неожиданный телефонный звонок

Она выбрала черное вечернее платье с глубоким декольте. В шкатулке