Татьяна Светлова - Голая королева
Природа давала ему все, но при этом ничего не требуя взамен; она безвозмездно насыщала его энергией, а преодоление трудностей концентрировало его жизненные силы, укрепляло, возвращало собственные потраченные усилия новой энергией — опять же, ему, Виталию Петровичу. И в этом энергообмене ему не нужен был третий, ему не нужен был ни объект приложения его забот, ни источник сил — все уже было воплощено в его отношениях с природой… Если можно назвать отношениями одностороннее потребление.
И осиротевшая Алина, дочка брата, была большой и неприятной неожиданностью в его жизни. Но, не смея отказаться от родственного долга, он изначально строго ограничил присутствие Алины в своей жизни, в своей среде обитания. Она не имела права ему помешать, она не смела изменить привычный образ и ритм жизни — она должна была ему подчиниться, и при этом стать не видной и не слышной. Слово «нет», как и слово «не хочу» не существовали в языке, которым пользовался Виталий Петрович.
Алина его боялась. Он никогда не повышал на нее голоса, не поднял на нее руки, но она испытывала страх перед ним. Всегда щедро любимая родителями и бабушкой с дедушкой, она столкнулась с чем-то, ей непонятным. Неразговорчивый и неласковый, дядя Виталий обращал на Алину взгляд только тогда, когда отдавал распоряжение или делал замечание. Она и не искала ни его взгляда, ни его ласки — она приняла его таким, как он есть. Травмированная смертью родителей, семилетняя Аля, и при их жизни толком не имевшая семьи, стала безразлична к миру, который обошелся с ней столь сурово, и уже больше ничего не ждала от него. И от дяди тоже. Помыть посуду? Пожалуйста. Погладить? Сию секунду. Аля научилась мыть посуду, стирать и готовить простейшие блюда, начиная с восьми лет. Она никогда не перечила, беспрекословно и старательно выполняя все его распоряжения, кося испуганным глазом в его сторону, когда яичница пережаривалась или тарелка выскальзывала из рук и с грохотом билась. И под его суровым, осуждающим взглядом, тарелки бились еще стремительнее, а яичница мгновенно превращалась в угли…
«Ты на редкость неловкий ребенок, — говорил дядя Виталий. — Так у нас скоро совсем посуды не останется. Мне придется вместо конфет (он давал Алине пару конфет по воскресеньям), идти покупать посуду…» И она чувствовала себя безмерно виноватой и справедливо наказанной лишением конфет.
Как это свойственно детям, Алина приняла дядино требовательное равнодушие как норму, и относилась к нему примерно так же, как к воспитателям в интернате: слушаться их нужно, а любить — вовсе не обязательно.
Она проводила время за чтением — нет, за поглощением книжек, погружаясь жадной мечтой в вымыслы Дюма и Вальтер Скотта, и мыслями делилась с маленькой, когда-то плюшевой собачкой, повязанной розовой ленточкой — ее единственной игрушкой и подружкой, не считая Кати. Дядя ей кукол не покупал, считая это блажью, как и нарядную одежду, впрочем. Алина в десять лет кое-как научилась держать иголку в руках и обшила свое старое, серое, вытертое шерстяное одеяло розовой оборкой: так она, безмолвно принимая навязанный ей образ жизни, пыталась свить свое одинокое, бедное гнездышко уюта на неприветливом склоне дядиной жизни…
… Кис вспомнил кружевную спальню. Вот оно откуда: и сверхопрятность — дядина дисциплина; и неуместная, старинная, старательная романтичность — она уже тогда вычитала ее в романах, она уже тогда видела ее в своих детских девчоночьих мечтах… Которыми делилась с плюшевой собачкой. Это ее потертый носик до сих пор торчит из-под подушки. И еще, может быть, с Катей.
Простоватая и нетонкая, хотя отзывчивая и любвеобильная, готовая всегда помогать и покровительствовать, — Катя, с ее врожденно-щедрым материнским инстинктом, обрушившимся на Алину в виде несколько навязчивой опеки, осталась ее единственной привязанностью в жизни…
…В то лето Виталий Петрович, собираясь в первый в этом сезоне поход, привычно и педантично проверил Алин рюкзак, поднял Алю затемно и с первой электричкой они выбрались за город, в лес.
Погода стояла великолепная и они, прошагав целый день, набрав лесных ягод и трав, стали устраиваться на ночлег. Аля возилась вокруг палатки, распрямляя и натягивая ее края, а Виталий Петрович, наблюдая за ее привычными и ловкими действиями, думал о том, что девочка из джинсов выросла и придется покупать ей другие. Да и маечка стала тесновата в груди…
Вот тут-то и екнуло где-то меж ребер. Уставившись в голубую маечку, словно впервые в жизни, он с изумлением разглядывал две нежно очерченные округлости, аккуратно обозначенные соски, симметрично приподнимавшие майку…
Виталий Петрович стряхнул с себя наваждение и угрюмо улегся на ночлег. Они спали в разных палатках — Аля всегда тащила на себе свой рюкзак, вздымавшийся над ее плечами, как гора, в котором было все для ее личного, индивидуального пользования, начиная от ее палатки и кончая запасными носками. Бывший пионервожатый не делал поблажки ни девочкам, ни детям вообще: все обязаны были уметь жить в экстремальных условиях, по-спартански, на хлебе и воде, на подножном корму, орудовать топором и пилой, разбираться в лесных травах, грибах и ягодах — в общем, если вдруг война случится, то Алина выживет одна посреди глухого леса.
Казалось, ничего особенного не произошло, и он тогда легко заснул и больше не думал о девичьих формах, введших его в столбняк на пару-тройку секунд… Но с тех пор взгляд его сделался другим. Он замечал теперь и голенастые стройные ноги, в которых цыплячья подростковость уже нахально заявляла о своей женственности, и схваченные тугими джинсами крепкие ягодицы, и нежную шею, и маленькое ушко… Он даже потащился в магазин и купил Але платье!
Он был недоволен собой, даже зол; но ничего не мог с собой поделать.
Жар разгорался медленно, но упорно и неотвратимо. Месяц спустя в очередном походе у Виталия Петровича не оказалось палатки.
— Как такое могло быть? — театрально сокрушался он. Согласись, Алечка, это на меня не похоже! Как я мог забыть ее!
Он впервые назвал ее «Алечкой», как когда-то давно, в другой жизни, звали ее родители, но она не обратила внимания. Эмоции так давно и привычно не текли в русло родственных чувств к дяде, что ее нисколько не заинтересовала неожиданная и неуклюжая смена тона.
— Ты ведь не позволишь мне спать под открытым небом, пустишь меня в свою палатку? — хитрил-юлил он, боясь, что сейчас она все поймет и откажет.
Алина равнодушно согласилась. Ночью он осторожно потянул молнию на ее спальном мешке и положил свою обжигающую руку на ее нежную грудь. Алина что-то пробормотала во сне и перевернулась вместе с мешком. Он замер.
Проснулась? Поняла, что к чему? Или это во сне? Или она только делает вид, что спит, а сама с ним заигрывает?
Ему почему-то не пришел в голову вопрос, с какой стати Аля, никогда не проявлявшая к дяде ни малейших чувств и даже просто интереса, стала бы с ним заигрывать…
Он снова потянулся к Але. Обвив ее рукой, он запустил ладонь в тепло ее тела. Аля вдруг напряглась. Проснулась? Испугалась? Или ждет от него дальнейших действий?
И снова не мелькнуло ни тени сомнения, что Алина, еще ребенок и при всех условиях — племянница, диковатая и мечтательная, не может ждать от него каких бы то ни было действий! Потому что — дядя; потому что — старый; потому что такие, как Алина, не занимаются сексом, такие натуры любят — и тогда себя отдают. О любви же к Виталию Петровичу — даже родственной — не могло быть и речи…
Аля, окончательно пробудившись, не могла поверить собственным ощущениям: ее обвивала рука дяди, лезла куда-то в клетчатую ковбойку, в лифчик, ухо щекотало от шумного дыхания с астматическим присвистом…
Алина замерла. Как нужно себя вести в таких случаях? Она не знала.
Это был ее дядя, человек, который научил ее всему… Он научил ее разбираться в грибах и ягодах, он научил ее за одну минуту заправлять свою постель и держать дом в чистоте и порядке, он научил ее жить самостоятельно и ничего не просить…
Но он не научил ее, как себя вести, когда покушаются на твое тело и при этом полностью игнорируют наличие души!
Кричать?
Сопротивляться?
Молчать?
Протестовать?
Она не знала.
Но то, что делал дядя, не нравилось Але. И очень сильно испугало ее.
Она рывком села.
— Что случилось, дядя Виталий? — голосок ее дрожал.
— Спи-спи, я просто тебя поглажу.
— Не нужно меня гладить! Я не люблю. И ты меня разбудил к тому же!
— Ну-ну, больше не буду. Спи.
Он и в самом деле убрал с нее руки и откинулся на спину рядом, пытаясь понять, чего хочет Аля. И опять, в его голову не пришло, что Аля просто хочет спать, Аля хочет чтобы ее оставили в покое, Аля хочет, чтобы дядя больше никогда не прикасался к ней так.
Его размышления сводились к следующему: поняла она, к чему он ведет свою игру или нет? И если поняла, то значит прикидывается такой невинной девочкой… Которая не знает, что бывает между мужчинами и женщинами… Может, и вправду не знает? Ей уже шестнадцать, не может быть, кто-нибудь да просветил! А вдруг у нее уже кто-то был? А вдруг она уже не девушка?
