Виктор Пронин - Смерть президента
— Наверно…
— Так вот, больше чтобы этого не было. По обычаю положено покойников выносить из дома ногами вперед. Понял? Спрашиваю — понял?
— Понял, — кивнул Посибеев.
— Вон ты какой чувствительный… Это мне нравится, я тоже был чувствительный… Давно, правда… Значит, так, выбери помощника из заложников… Присмотри мужика покрепче, понаряднее, чтоб в черном был… Не картошку заготавливаете, людей на тот свет отправляете… Может быть, им нравится, когда их в последний путь провожают вот такие люди, как ты.
— Какие? — слабым голосом спросил Посибеев.
— Ну, как… Сильные, здоровые, румяные… В черном опять же…
— Его утром обнаружат, — прошептал Посибеев.
— Ты что, совсем дурак? Его уже нашли, уже на пленку снимают, может быть, даже и по телевизору показывают! Посмотри! — Пыёлдин показал рукой куда-то в пропасть, но Посибеев не нашел в себе сил глянуть вниз. — Как бы он там на голову никому не свалился, то-то смеху будет! — расхохотался Пыёлдин и направился по коридору к толпе, заметно уменьшившейся за это время — многие, освободившись от ненужных уже и даже опасных ценностей, прошли в зал и рассаживались там в мягких глубоких креслах, получив наконец возможность немного отдохнуть. Зато коробка была почти полной — бумажники, кольца, часы поблескивали в ярком свете хрустальных люстр. Чернели в коробке и несколько пистолетов — не решились ими воспользоваться хозяева, отреклись от оружия, робкие душонки, трусливые существа.
* * *Наверное, существует какая-то глубинная, не сразу осознаваемая связь между лицедейством и преступлением. Человек, преступив закон хоть единожды, сам того не замечая, начинает вести себя неестественно, он играет, притворяется порядочным и честным. Или же впадает в нечто другое — изображает из себя красавца, покорителя женских и мужских сердец, остроумного и обаятельного.
О, если бы он видел себя со стороны! Смешно и жалко, смешно и жалко!
То он предстает перед окружающими суровым и неустрашимым, а чаще просто дурачится, корчит рожи, принимает позы. Вы заметили, что тупые утверждают свое достоинство не делами или поступками, а позами? То подбородочек вскинет, то ножку отставит, то взглянет до того величаво, что от смеха удержаться нет никаких сил. Короче — кривляется. И стоит за этим не просто глупость или наивность, а какая-то давняя порча в душе.
Похоже, нечто подобное случилось и с Пыёлдиным. Где-то он подобрал и натянул на голову черную шляпу с широкими обвисшими полями, где-то спер клетчатый пиджак на три размера больше, чем требовалось, кто-то предложил ему коротенькие штанишки, а они так понравились ему, что отказаться он просто не смог. Еще в тюрьме ходил в тапочках на босу ногу — в них и остался.
И как все соединилось точно и безошибочно! Сам того не сознавая, Пыёлдин принял именно тот облик, к которому стремился, который долгие годы таился в глубинах его существа и вот наконец воплотился. Возможно, в дальних закоулках сознания сохранилась память о соседе, который жил рядом лет тридцать назад. Самого соседа он мог забыть, но его образ, словно отпечаток когтистой лапы динозавра в окаменевшей глине, остался в Пыёлдине. А ходил, возможно, сосед той же расхлябанной походкой, и поплевывал через плечо, и делал какие-то преувеличенно уважительные телодвижения… Вот и Пыёлдин…
Что-то взыграло в нем, что-то поднялось с самых его глубин…
Как мина, которая, пролежав на дне целое столетие, вдруг оторвалась от якоря и всплыла на солнечную, мирную уже поверхность моря, — несуразная, страшная, обросшая какими-то морскими глубоководными созданиями и готовая взорваться от первого же неосторожного прикосновения к ней.
Не пожелал вот Пыёлдин обратиться к своим пленникам просто и понятно, став на табуретку или поднявшись на несколько ступеней лестницы. Нет, он загнал людей в зал заседаний, а сам поднялся на сцену, зашел за стол, усадил рядом с собой Цернцица, а по другую сторону Анжелику. Свое выступление он обставил и с театральностью, и даже с некоторой торжественностью. И надо же, этот кандибобер подействовал на заложников, они признали за ним право поступить именно так.
Да, все так и было — Пыёлдин вытолкал на сцену Цернцица, следом поднялся сам, все в той же черной шляпе с обвисшими краями и в клетчатом пиджаке, в котором, видимо, видел себя крутым и сильным, а оказавшись за столом, поманил в президиум и Анжелику. Та легко улыбнулась публике и села, сверкнув бриллиантами.
— Представь меня, — шепнул Пыёлдин, наклонившись к Цернцицу.
— Но тогда получается, что мы сообщники! — воспротивился банкир.
— А разве нет? — удивился Пыёлдин. — Я пришел сюда за деньгами, ты мне эти деньги дашь, ведь дашь?
— Дам.
— Вот видишь, значит, мы с тобой уже сотрудничаем, у нас прекрасное взаимопонимание.
— Во всяком случае, я хорошо тебя понимаю.
— Отлично. Эти люди, которые пожелали встретиться со мной, тоже приняли посильное участие в решении моих денежных проблем… Они служат надежной гарантией того, что все у нас с тобой получится. Как в старые добрые времена, да?
— Да.
— Ванька, ты вроде не радуешься? Мы же с тобой, как и прежде, сообщники, соратники, подельники, а?
— Наверно, — подавленный неожиданным напором Пыёлдина, Цернциц отвечал односложно, явно желая, чтобы этот разговор побыстрее закончился.
— Ванька, ты должен зарубить на своем внушительном носу — мы с тобой сообщники. Ты же ведь собирался слинять отсюда рано или поздно, а? Признавайся, вострил лыжи?
— Я бы не строил Дом.
— А! — Пыёлдин пренебрежительно махнул рукой. — Пудрил людям мозги. Знаю я тебя. А потом поймал бы хороший момент, продал бы Дом, деньги под мышку, а сам в Испанию, признавайся!
— В Испанию? Ни за что!
— А, — понимающе протянул Пыёлдин. — В Швейцарию. Все ясно. Ваш брат банкир к Швейцарии льнет. Договорились, Ваня, линяем вместе. Ведь у тебя уже все подготовлено? Схвачено и там, и здесь, а?
— Поговорим, — уклончиво ответил Цернциц и опасливо посмотрел в зал, затаившийся в ожидании.
Поднявшись со своего стула, Цернциц некоторое время водил пальцем по столу, пытаясь сосредоточиться и найти уместные слова.
— Господа… Вы уже знаете о происшедшем, знаете причину, по которой наш вечер был несколько скомкан… Имею честь представить вам Аркадия Константиновича Пыёлдина… Во власти которого мы оказались сегодня по собственной глупости и самонадеянности. Это печально, но тут уж ничего не поделаешь. Я приношу свои глубокие извинения и надеюсь, что в будущем подобного не повторится.
Постояв еще некоторое время, Цернциц тяжело вздохнул, видимо, собираясь еще что-то произнести, но, так ничего и не добавив, сел на свое место.
Поднялся Пыёлдин.
Свет на сцену падал откуда-то сверху, и поэтому лицо его оказалось в тени от широких полей шляпы. Увидев больше тысячи лиц, устремленных к нему с надеждой и страхом, Пыёлдин на какое-то время растерялся, обернулся к Цернцицу, но тот безучастно смотрел в зал, подперев щеку рукой. Пыёлдин негромко откашлялся.
— Значит, так… Из этого помещения никому не выходить до особого распоряжения. В случае, если…
— А в туалет?! Под себя?! — прозвенел в зале тонкий женский визг.
— Да, — кивнул Пыёлдин. — Только под себя.
— Это как? — На этот раз голос был уже мужским.
— Не перегибай, Каша, — тихо проговорил Цернциц. — Если они все хотя бы по одному разу сделают под себя… Знаешь, что тут будет? Пусть ходят в туалет… По одному… В сопровождении охранника. Или как там они у тебя называются…
— Понял, — ответил Пыёлдин вполголоса. — Значит, так, — он уже твердо посмотрел в зал. — Если кто хочет погадить, может сходить в туалет. Гадить только там. В присутствии моих людей. А лучше выделите своих. Вот они и пусть… Под свою ответственность… — Пыёлдин усмехнулся, но развить эту мысль ему не удалось — в зал ворвался один из его боевиков.
— Каша! — закричал он. — Вертолеты!
— Очень хорошо. — Пыёлдин был, кажется, даже рад этому сообщению, избавившему его от необходимости говорить на столь щекотливую тему, как отправление естественных надобностей лучшими людьми города. Поправив шляпу и сразу сделавшись тверже и суровее, Пыёлдин хотел было уже сойти со сцены, но задержался. — Значит, так… Если будет штурм… Буду палить в зал… Тогда уж точно нагадите под себя… А пока… Никому не выходить. Буду наказывать… Как я наказываю, вы знаете.
Зал охнул, но остался молчаливым.
У самых дверей Пыёлдин остановился и на этот раз обратился к Цернцицу:
— Значит, так… Свяжись… С первыми лицами государства… С первыми лицами остального мира… Со всей этой шелупонью… С Биллом-Шмиллом, с Колем-Шмолем, с Джоном-Шмоном, с Жаком-Шмаком… С остальными… Так и скажи — буду палить в зал. Пусть готовят гробы. С подсветкой и вентиляцией чтоб были гробы… Сейчас такие делают… В знак уважения к невинным жертвам международного терроризма. Слова найдешь?
