Фабрика поломанных игрушек - Гера Фотич
В мгновенье его героический образ испарился. Какие могут быть задержания и засады, когда у него на голове – колготки? Она смеётся, смеётся над ним! Как же после этого его будут уважать, и эта маленькая дрянная девка всегда сможет ему напомнить, рассказать об этом всем!
Неожиданно Ира вскочила и бросилась бежать.
Шувалов поймал её на краю поляны и заставил встать на колени:
– Проси прощения, дрянь! Сейчас же!
– За что? За что прощения? – залепетала девочка, глаза её налились ужасом, по щекам потекли слёзы. Она стала размазывать их грязными ладошками, отчего лицо покрылось чёрными полосами с прилипшими кусочками листьев.
Паша видел полосатую гримасу на лице девочки – белая полоска, черная, снова белая, гримаса смеялась злорадно, издевательски, растягивая в стороны мокрый рот ребёнка.
– Ты маленькая гадкая тварь! – закричал он. – Ты вся пропитана ложью!
Шувалов ударил её по губам, но выступившая кровь только сделала улыбку шире, она продолжала издеваться над ним. Руки тянулись оторвать ей голову точно кукле, которую он любил, а потом возненавидел. Настенька – конечно, это была она, воплощение подлости и лицемерия. Он оттолкнул чумазое лицо девочки от себя, Ира упала на спину, перевернулась, встала на карачки, хотела подняться. Но Павел уже не помнил, как оказался рядом, схватил её за волосы сзади и прижал голову к земле. Там оказалась небольшая лужа, и всё лицо малышки погрузилось в коричневую отвратительную жижу.
Ира пыталась подняться, но руки скользили в мягкой глине, а железная хватка милиционера не позволяла поднять голову. Она попыталась кричать, но грязь хлынула в рот. Поджав ноги, уперлась в землю коленями, но что-то грузно навалилось сверху и распластало её тельце, прижало к мокрой траве. Сердце бешено застучало, пытаясь разорвать грудь, но быстро устало, ослабло, начало свертываться и утихать. Перед глазами пошли круги. Ира увидела жёлтый пушистый комочек в своих ладошках, который трепыхался, пытаясь освободиться. Но руки продолжали сжимать его всё крепче, она ничего не могла с ними сделать, и он исчез.
Павел продолжал лежать на девочке, чувствуя, как маленькое тело дрожит под ним. И от этих содрогающихся конвульсий по его сильному организму разливалась сладостная истома, заставляющая все мышцы деревенеть и вздрагивать. Он чувствовал эту чужую жизнь, которая трепетала, стонала в отчаянии и выла, точно зверь. Он был её хозяином, держал в руках, решая – быть ей или не быть. Шувалов казался себе богом, наделённым властью земной и небесной.
В ушах ещё стоял детский захлёбывающийся крик. Тело помнило конвульсивные движения ребенка, возникшее возбуждение от приглушённых стонов и чужой беспомощности. Как колотились маленькие тонкие ножки в белых испачканных колготках. И эти ножки уже казались его собственными, когда он стоял на табуретке в платьице под аплодисменты взрослых. В голове звучали слова, рифмы складывались в стихи. Голова кружилась, он ощущал опьянение, точно плыл, зависая в воздухе, не касаясь земли. Все звуки стали протяжными, укутывали его, словно одеяло.
Неожиданно Павел почувствовал, как промокли колени. Возникшее в паху напряжение, которого он никогда ранее не испытывал, резко спало, подарив ему новое ощущение блаженства.
Он перевернулся на спину лицом вверх, глядел в кусочек неба, окружённый верхушками берёз. И только запоздалая мысль о том, что надо было всё сделать по-другому, огорчала его. Но теперь он знал, что ему нужно.
Глава 9. Рада
Их разделял служебный стол. Заявительница сидела напротив Щербакова.
«Скорее всего – цыганка, – думал он, – уж этого добра по молодости в Гатчине насмотрелся, – но какая красивая! И одежда странно чистая, благоухает цветочными ароматами!»
Имя девушки было Рада, на вид двадцать лет. Глаза чёрные, как угли, неожиданно вспыхивали, а затем гасли, прикрытые веками, таинственно тлея в глубине. Она периодически поправляла висевший на плечах большой платок, покрывавший воздушную кофточку. Поправляла на кружевной яркой юбке чёрную сумку из блестящей тонкой лайковой кожи. Многочисленные браслеты на запястьях игриво звенели.
Отвечая на вопросы, девушка скромно опускала голову, морщила лобик, поджимала ноги под стул. Голос становился низким певучим – пробирал Щербакова до самых косточек.
Но стоило ему начать писать, как девушка тут же бросалась в атаку. Подаваясь грудью вперёд, трясла сумкой над столом, показывая на ней сквозной порез, эмоционально тараторила, почти упрекала:
– Скажи мне, милый человек, вот как же? Как же теперь я домой явлюсь? Денег нет, паспорта нет, сумка испорчена! Продуктов не купила. А у нас семья – четыре сестры и три брата, да детишки малые! Совсем распустили этих воров. Нельзя две остановки до рынка проехать. Где ж я теперь денег-то возьму? Жилконтора требует долг погасить, ещё долг за электричество, а как?…
Неожиданно, точно расслышав собственную раздражительность, она снова начинала говорить медленно, и тогда звуки наполнялись лиричностью, словно шли от сердца.
Вениамин заполнял протокол заявления, периодически останавливался и поднимал взгляд на потерпевшую, чувствовал в душе непонятное волнение, обдумывал наводящие вопросы, опрашивал, как учили.
Девушка моментально утихала, прижималась к спинке стула, смотрела в пол, разглаживала на коленях юбку, тихо отвечала.
Стоило Вениамину наклониться к столу и начать писать, она будто снова вспоминала о неприятностях: раздавались упрёки в адрес воров, милиционеров, водителей автобусов, жилконторы и контролёров…
Ровным аккуратным почерком Щербаков заполнял бланки. Искоса поглядывал на девушку. Невольно сравнивая со своей женой.
Вспоминал Эстю, и как вернулся с Белого моря в пустую трёхкомнатную квартиру, продолжил работать технологом в рыбхозе. Случившийся в отношениях разлад казался неправильным. При живом-то муже открыто сожительствовать со своим бригадиром, да ещё детей от него родить! Никто её не осуждает, не наказывает! Куда смотрит комсомол и родная партия?
Поначалу Вениамин хотел написать гневное письмо начальству жены, но так и не вспомнил, какому. Артель работала сама по себе: ловили рыбу, продавали, на это и жили. Даже профсоюза не было! Люди газет не читали, собраний не проводили. Что ему до той жизни? Теперь у него был целый
