Владимир Полудняков - Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы
— Это мне наказание, но почему же такое: жена, дочь. Лучше бы меня убили, чем такие пытки.
— Какое наказание, что вы несете, Крапивин?
— Гражданин следователь, если у вас есть время, я хочу повиниться. Я не могу этого не сделать, хотя меня и посадят. Но уже никто и ничто не накажет меня так, как наказала меня жизнь, будь она трижды проклята.
Крапивин зарыдал:
— Жалко Мариночку, дочку. Невинная девочка пострадала из-за меня.
Я напил ему воды, но он не стал пить, а успокоившись, стал рассказывать:
— В 1957 году я призывался в армию, на срочную службу. Уже имел повестку, и через неделю нужно было уходить. Еще двое моих друзей, Виталий Цепко и Сашка Заваров, тоже были призывниками, мы все одногодки, всем по девятнадцать. Целую неделю прощались с гражданкой.
Вечером, за два дня до призыва, немного порезвились в ЦПК и О, потом решили добавить, купили бутылку у какой-то старухи и устроились пить из горла в разрушенном доме в Старой Деревне. Пили, курили, болтали. Темно совсем стало, — в октябре дело было. Разговор крутился вокруг наших девиц, которые оставались без нас на три года. Кто как и с кем, ну… Молодые были, прихвастнуть каждый мастак. Вдруг Сашка сказал:
— Тихо, мужики. Смотрите, какой бабец плывет.
В метрах тридцати в блеклый светлый круг от единственной лампочки на столбе вошла и вышла высокая плотная женщина. Сашка азартно выдохнул:
— Во, бабища, на всех хватит!
Он вскочил, мы тоже. Потом я неоднократно прокручивал в голове эту мерзкую историю. Подогретые разговорами, водкой и сдетонировав на рывок Сашки, мы, как голодные волки, в пять прыжков настигли ее и завалили на землю. Она не кричала и не сопротивлялась. И лишь через несколько минут мы услышали тоненький, почти детский голосок: «Мальчики, вы меня не убьете?» Вот тут-то, вплотную, стало ясно, что это — малолетка, крупная, рослая девчонка лет шестнадцати.
Но разве можно остановить пса со слюной до земли? Мы делали свое дело, снисходительно бросая: «Не боись, никто тебя убивать не собирается». У нас и в мыслях не было ее убивать, мы не били, не душили, и, похоже, девочка в это поверила, потому что уж совсем по-детски спросила: «А я не забеременею?» Виталик хохотнул: «А ты после пописай».
Крапивин излагал эти циничные подробности мне, человеку, которого видел первый раз в жизни, не испытывая никакого смущения, так, как будто говорил в микрофон магнитофона, неживому предмету.
Меня, следователя со стажем, передернуло от его откровений. Бывали, и не раз, случаи, когда убийцы детально описывали свое преступление, но чаще всего это делают вынужденно, уступая напору следователя. Здесь же Крапивина за язык никто не тянул, и он вываливал из себя все, без остатка.
Я не выдержал и прервал его:
— В то время еще действовал Указ 1949 года, и сроки вам светили огромные. И сейчас за это преступление получают не меньше пятнадцати лет, а в случае гибели потерпевшей может быть и вышка.
— Девчонку мы отпустили, пошла своими ногами. Но дело не в этом, вышку я уже получил: жена и дочь… Не могу больше носить это в себе… Вина моя очевидна и полностью доказана.
— Кем доказана? Вашей явкой с повинной, подтверждением соучастников? Как их фамилии?
— Цепко и Заваров… Нет, как раз их-то вы допросить и не сможете. Когда мы ушли в армию, Виталька попал в стройбат.
Тогда, не как сейчас, дедовщины не было, но в стройбате, по слухам, нет-нет да и случалось. Его мать мне потом написала, что вскоре его там изнасиловали, и Виталька повесился. Было дело, и насильников посадили. А Сашка утонул вместе с подводной лодкой. Так что я один за всех несу эту вину.
— Мы проверим материалы за 1957 год. Правда, я уверен, что заявления не было, но даже если оно было, навряд ли эта женщина… Сколько ей сейчас… Лет пятьдесят… Не будет она поднимать эту историю. У нее уже могут быть внуки. И если все будет доказано, все равно вас судить не будут. Истекли все сроки давности. Больше тридцати лет прошло.
— Будут, не будут… Это не имеет значения. Я вынес себе приговор…
— Ну, уж это слишком. У вас дочь несовершеннолетняя без матери…
— Нет, нет. Я не это имел в виду. Я о покаянии. Если бы наши полувековые мозги да в двадцатилетнюю башку, многих мерзостей не было бы. А я еще, дурак, в армии в первый год службы солдатам этим хвастался. И, знаете, слушали с интересом, не возмущались…
Крапивин замолчал и вдруг в ярости крикнул:
— Пусть эти трое знают, что… этим… что мою Марину… Они уже обрекли себя! Что-то подобное и с ними будет, пусть не сейчас, а через десять лет, через двадцать, но будет! Они еще вспомнят этот день!
Прокурор закурил. В комнате повисла тягостная тишина.
— Удалось раскрыть это преступление, я имею в виду последнее? — спросил Петров.
— Ни то, ни это не удалось, — ответил Морелли.
Адвокат Петров не удержался от упрека:
— Да где уж вам!.. Вот очевидные преступления, когда преступник взят на месте, вы раскрываете мастерски. Извини, извини, погорячился, — видя возмущение Морелли, сказал он. — Понимаю, что такие преступления сложно раскрывать, но как несправедливо, когда на свете торжествует безнаказанность!
— Как ты слышал, возмездие произошло, — не согласился прокурор. — Ты прав, оно не справедливо по отношению к близким Крапивина. И мне, как человеку, было бы легче, если бы наказан был непосредственно тот, кто причинил зло, а не его родные.
— Подлость никогда не кончается добром, на чужом горе счастья не построишь, — добавил Анатолий Федорович. — Я расскажу вам об одном гражданском деле, которое мне пришлось вести в восемьдесят пятом году. Печальная была история…
…Молодой деревенский парень Вася Пастухов был призван в армию в первый же день войны. В их деревню на окраине Ленинградской области приехала полуторка из военкомата, пожилой, усталый от недосыпа лейтенант собрал мужское население — восемь душ и увез их на сборный пункт. Самые молодые, Вася и Петр Сазонов просились на фронт в одну часть, но Петю, как тракториста, определили в танковую дивизию, а Василия — в пехоту, с которой он и прошагал до самого Будапешта. При штурме города Василия тяжело ранило: осколок мины пробил каску и раздробил темя. Полевая хирургия творила тогда чудеса: была трепанация черепа, три дня коматозного состояния, которое, как говорили врачи, закончилось выздоровлением. Правда настоящее здоровье так и не вернулось: скачки давления и частые головные боли остались навсегда.
В госпитале красивого двадцатитрехлетнего парня опекала любимица всего отделения медсестра Катенька. Они полюбили друг друга. Пока Василий медленно шел на поправку, закончилась война. Молодые расписались и приехали в Ленинград, стали жить в комнатке, полученной Катериной, — квартира ее была разрушена авиабомбой. В родную деревню Василий не вернулся. Дружок его Сазонов еще в сорок третьем написал в письме, что Васины родители умерли, дом их сгорел. Это были последние вести о том, что связывало его с родными местами. Потом прервалась и переписка с Петром.
Налаживалась мирная жизнь. Пастуховы получили образование: она — в Медицинском и стала врачом, он — в техникуме, стал работать мастером на судостроительном заводе. От производства Василий получил однокомнатную квартиру, потом съехались с родителями Катерины в двухкомнатную. Старики умерли, они остались одни, детей не было. Жили в достатке, купили недорогую дачу на Карельском перешейке, затем не новый, но еще крепкий «Москвич»-«стилягу», кое-что было на книжке. Размеренная спокойная жизнь была прервана неожиданной встречей на Невском. Весной пятьдесят седьмого Василий лицом к лицу столкнулся с Петром Сазоновым. Они сразу же узнали друг друга, оба были рады этой случайной встрече. Оказалось, что даже живут они в одном районе.
Сазонов нередко бывал в родной деревне, навещал мать, которая так и жила в родительской избе.
— А ты ничего и не знаешь, — сказал он Василию. Ведь у тебя в нашей Ольховке есть сын. У Полины родился в сорок втором. Сейчас ему пятнадцать, учится в восьмом классе, хороший парень. Васей звать, между прочим.
Пастухов был потрясен.
— Да ты что?! Полинка жива? Не может быть. Ты же мне писал, что деревня опустела, дом наш сгорел. Я думал, что всю деревню уничтожили фрицы.
— Да, да, жива! И сын есть. Повезло им, немец прошел быстро. А дом твой сгорел после, неизвестно из-за чего. Мне мать писала. Люди действительно разбежались в соседние деревни, но потом вернулись обратно.
Василий, конечно, помнил полненькую хохотушку Полину, свою довоенную любовь. Но было все недолго и как-то несерьезно. Одна бурная ночь, потом утренний забег в сельсовет, запись и регистрация брака, учиненная заскорузлой рукой добрейшего Степана Ивановича, еще сутки истощающей, до беспамятства, любви, а на следующий день — война, грузовичок, сборный пункт, фронт.
