Станислав Родионов - Тихие сны

— Кстати, эта Гущина работает машинисткой. Так что если писать анонимку на столе, где она печатала…

Дыкина бледнела и не спускала глаз с Рябинина, словно ждала от него помощи.

— Гущина живёт на проспекте Академиков, дом семьдесят три, квартира десять…

Дыкина, побелевшая и бескровная, не двигала ни единым мускулом — не моргала и, кажется, не дышала.

— Полагаю, ребёнок там, Сергей Георгиевич.

Даже инспектор со своей боксёрской реакцией не успел…

Дыкина взвилась над столом, как смерч, — лишь звонко щёлкнул по полу упавший стул. Рябинин бессознательно прикрыл очки. И понял, что в тот миг, на который он заслонился, произошло что-то странное, никогда не бывавшее в этом кабинете. Он сбросил ладони со стёкол очков и глянул ошарашенно…

Дыкиной в кабинете не было — у края стола, вровень с ним, одиноко висела лишь её голова. От растерянности Рябинина прошили два глупых вопроса — где же тело и почему не шелохнётся инспектор? Рябинин вскочил, ничего не понимая. И тогда увидел, что там, за столом, Дыкина стоит перед ним на коленях…

Он почему-то сразу вспотел. Чем только его не испытывали? Взятками, услугами, подходами, угрозами… Но вот впервые пытают жалостью. Да нет, к его состраданию обращались не раз, — теперь испытывают на честолюбие. Стоит, как перед владыкой. А ведь от такой власти у молодого следователя может закружиться голова.

— Немедленно встаньте, — тихо приказал Рябинин.

Но что она делает? Пытается неумело поймать его руку и поднести к губам. Поцеловать его руку. Да она с ума сошла…

— Встаньте же…

— Не забирайте ребёнка!

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Есть унижение, которое возвышает.

Инспектор схватил Дыкину под локти, поднял, как картонную, и усадил на стул. Теперь её лицо горело сухим огнём — ни единой слезинки ни в глазах, ни на щеках.

— Ради бога, оставьте мне ребёнка, — простонала она.

— Да вы слышите ли, что говорите? — чуть не вскрикнул Рябинин.

— Что я говорю?

— Просите отдать вам чужого ребёнка?

— Это мой ребёнок.

— Как это ваш? У него есть отец и мать…

Она откинулась на стул и выдохнула, пылая сухим жаром:

— Я — мать!

— Как это вы?

— Я родила её! Это моя родная девочка…

Из дневника следователя.

Не знаю, кем станет моя Иринка. Не знаю, сколько она будет зарабатывать и проживёт ли в достатке. Не знаю, сделается ли красавицей или дурнушкой. Не знаю, какого найдёт мужа и найдёт ли. Даже не знаю, будет ли умной, способной, волевой, образованной… Но я точно знаю, что она вырастет душевным, а значит, и хорошим человеком.

Ходила с подружками в больницу проведать девочку и видела там много больных и несчастных. Вернулась домой тихая, сосредоточенная, задетая бедами других. Подошла ко мне и молча поцеловала, чего раньше без причины не делала.

Шли мы с ней по улице и увидели грузовик с поросятами. Она, конечно, спросила, куда их везут, а я, конечно, сдуру брякнул, что на мясокомбинат. Иринка третий день не ест мяса.

Рябинин был готов к признанию, но не к такому. Он растерянно подался к инспектору, который ответил пожатием своих широких плеч. Да она выдумала всё, обезумев от дикого желания присвоить чужого ребёнка… Нужно провести психиатрическую экспертизу — вменяема ли?

— А вы спросите у него! — зло предложила Дыкина.

Рябинин пробежался по кабинету, он научился, он умел — два шага до двери и два шага обратно. Нужно спросить, теперь же, не составляя никаких протоколов, пока воздух накалён странной и нервной энергией, как электричеством перед грозой. Нужно спросить. Рябинин вновь оказался у двери, выглянул в коридор и позвал Катунцева.

Он вошёл тяжело и набычившись, как борец на ковёр. Его тёмный взгляд окинул кабинетик, оценивая, что тут произошло за то время, пока он сидел в коридоре. Ненужные очки, которые он держал за дужки, дрожали мелко, по-осеннему, словно его правая рука нестерпимо мёрзла.

— Чей ребёнок? — спросил Рябинин, не предлагая ему сесть и не садясь сам.

— Мой, — сразу ответил Катунцев, не удивившись этому дурацкому вопросу.

— Чей ребёнок? — Рябинин стремительно повернулся к Дыкиной.

— Мой, чей же ещё?!

— А, Катунцев?

— Ребёнок мой, — отрубил он, не глядя на Дыкину.

— Кто же из вас говорит правду?

— Оба, — сказал вдруг инспектор.

— Оба?! — Рябинину показалось, что он ослышался.

Но Катунцеву и Дыкиной, видимо, так не показалось — он не взорвался, она не вскрикнула. Молчал и Петельников, чего-то выжидая. Рябинин остро глянул на него — что?

— Это их общий ребёнок, — объяснил инспектор.

Но Рябинин не отвёл взгляда: как узнал, где и давно ли? Впрочем, инспектор мог догадаться тут, сейчас, — он человек быстрого ума, не чета ему, тугодуму. Это их общий ребёнок… Тогда всё становится на свои места. Всё ли?

И потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Источник квалификации следователя лежит не в знании криминалистики и права, а в знании людей и жизни.

Пролетела хорошая мысль, и он напряг мозг, чтобы её запомнить, — слишком много их, хороших и простеньких, которые неизвестно где берутся и неизвестно куда убегают.

— Дыкина, подождите в коридоре, — бросил Рябинин.

Она вышла напряжённо, какими-то резиновыми шагами, готовыми к прыжку — сюда, в кабинет, где ничего не договорено и не решено. Инспектор исчез вслед за ней, потому что оставлять сейчас Дыкину одну было нельзя.

Рябинин приготовил бланк протокола допроса. Он почему-то сразу устал, словно ворочал брёвна. От своего ли долгого непонимания, от психической ли слепоты… Или от наступившей в деле ясности?

— Рассказывайте, — велел Рябинин.

Катунцев нервно огляделся, будто чёрная сила невидимо потянула его в омут и ему была нужна протянутая рука — любая. Но в кабинете никого больше не было, а следователь не отозвался. Тогда Катунцев опустил взгляд на стол, на пакет с деньгами, и в его глазах, в его лице, следом за просьбой о помощи, далёким сполохом прошла злоба. Это у потерпевшего-то. И Рябинин понял, что Катунцев жалеет о своём обращении в следственные органы — ему проще было бы договориться с Дыкиной.

— Товарищ следователь, жизнь есть жизнь.

Рябинин кивнул, поборов усмешку. Жизнь есть жизнь. Популярная фраза, которая вроде бы всё объясняла, ничего не объяснив. Коротко, мудро и загадочно. Но он-то знал, что за этим афоризмом следует какая-нибудь пошлость или банальщина.

— С Валентиной Дыкиной состоял я в связи. В прошлом. И как плачевный результат появился ребёнок…

— Вы Дыкину любили? — спросил Рябинин, удивившись, почему не спросил про жену; видимо, из-за его слов «плачевный результат».

Катунцев сумрачно и непонимающе смотрел на следователя, словно тот спросил его о чём-то непотребном.

— Ах, да: жизнь есть жизнь, — усмехнулся Рябинин, зная, что этой усмешкой может спугнуть признание Катунцева.

— Моя супруга оказалась бездетной. Это с одной стороны. С другой стороны, Валентина учиняла скандал за скандалом. Мол, или женись на мне, или бери ребёнка. И я выбрал последнее. Жена так хотела ребёнка, что намеревалась взять в детдоме. А тут свой. Сочинил я легенду. Мол, у одной старушки есть девица, которая хочет тайно родить, отдать ребёнка и остаться в неизвестности. Жена согласилась. Так вот мой собственный ребёнок оказался у меня.

— А как оформили юридически?

— В сельской местности. Сослались на утерю справок.

— Жена до сих пор не знает?

— Нет.

— А Дыкина просила ребёнка вернуть?

— Нет. Но когда он пропал, я сразу подумал на Валентину.

— Почему?

— У неё инстинкт проснулся.

— А у вас… проснулся?

Катунцев опять глянул непонятливо.

— Извините, жизнь есть жизнь, — спохватился Рябинин.

— А я живу не инстинктами, — всё-таки ответил Катунцев.

Рябинин ещё раз спохватился, но теперь не нарочито — он спрашивал о любви к Дыкиной, не спросил о любви к жене… Любовь к женщинам, а ведь уголовное дело не об этом. И не узнал главного. Не спросил, опустился бы Катунцев на колени ради своего ребёнка, как стояла тут Дыкина…

— А дочку вы любите?

Катунцев помолчал и посмотрел на следователя открыто, с чуть притушенным вызовом:

— Почему вы копаетесь в личных отношениях, а не следствие ведёте?

— Тут всё следствие и заключается в том, чтобы разобраться в личных отношениях.

— Ну и долго будете разбираться?

— Если бы вы сразу сказали правду, то хватило бы дня.

Катунцев не ответил, усмехнувшись тяжело и неохотно.

— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.

— Не следственным органам, а вам.

— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.