Станислав Родионов - Тихие сны
Катунцев темнел под берёзой, вжимаясь в неё широкой спиной. Он рассеянно курил. Ждал. Но кого?
Четвёртый стакан инспектор пил особенно долго. Хотя бы сиропы залили разные. Апельсиновый, сладкий, противный. Лучше чередовать — стакан с сиропом, стакан чистой. Пятый стакан он ещё одолел, но шестым начал захлёбываться, решив, что в его образовании есть пробел: в школе милиции учили криминалистике, праву, стрельбе, приёмам борьбы, но не научили влить в себя пару литров газированной воды с апельсиновым сиропом. С пивом было бы легче, с пивом было бы проще.
Когда автомат нафыркал седьмой стакан, инспектор услышал нудный голосок:
— Парень, ты не лопнешь?
Пожилая дворничиха мела берёзовые листья.
— А что — жалко?
— Тут один тоже воду пил, а потом вошёл в булочную перед закрытием и вопросик кассиру: «Закурить есть?»
Инспектор воспрял, надеясь на разговор, который заменил бы пытку водой.
— Мамаша, с похмелья я.
— И чего мужикам нравится в этой водке…
— Букет, мамаша.
— Говорят, сторож в каком-то музее весь спирт из-под уродов вылакал.
— Интересно, как же он его называл? Младенцóвочка?
Дворничиха ему ответила, но он уже не слышал. Катунцев отвалился от берёзы и сделал шаг вперёд. К нему подошла женщина в белом плаще. Дыкина, это Валентина Дыкина. Сейчас она увидит его, Леденцова, и побежит. Нужно что-то сделать — быстрое и точное…
— Тебя мутит, что ли? — дошёл голос дворничихи.
Инспектор посмотрел на неё, а когда вернулся взглядом под берёзу, то увидел в руках Дыкиной белый пакет. У Леденцова осталось несколько мгновений. Нужно сделать что-то быстрое и точное — потом ведь ничего не докажешь.
Он распрямился, сдёрнул с головы берет и, полыхнув огненной шевелюрой, сунул под нос отпрянувшей дворничихе удостоверение:
— Гражданка, прошу быть свидетелем.
Она не успела ответить, как инспектор с раскрытым удостоверением прыгнул к идущему парню:
— Гражданин, прошу быть понятым.
Под берёзой ничего не изменилось — только пакет теперь был у Катунцева…
— Уголовный розыск, — представился Леденцов и цепкими, коршунскими пальцами впился в пакет.
Растерянность так обессилила Катунцева, что пакета он не удержал. Леденцов раскрыл его, ёмкий незаклеенный конверт, и показал понятым. Там зеленела пачка пятидесятирублёвых купюр. Под скрещёнными взглядами инспектор заправски пересчитал двадцать бумажек:
— Тыща рублей. Гражданин Катунцев и гражданка Дыкина, вы задержаны.
На всю операцию не ушло и пяти минут — даже слова никто не проронил.
Из дневника следователя.
Иринку я считаю тишайшим ребёнком. Но после родительского собрания ко мне подошла учительница и сообщила, что зовут её Антониной Петровной, что преподаёт она математику и что она никогда не лазала в окно. Последние её слова меня смутили, но я лишь вежливо улыбнулся.
— Вам известно, что Ирочка пишет стихи? — перешла она, как мне показалось, на другую тему.
— Не знал, но приятно слышать.
— Я вам их прочту, — обидчиво предложила она. — «Дано: Антонина лезет в окно. Предположим, что все окна заложим. Доказать, как Антонина будет вылезать…»
После у меня с Иринкой был разговор о назначении поэзии. Уверяет, что сочинила не она, а пятиклассники, и стих общий, давно всем известный. Так сказать, фольклор.
Катунцев, пожилая женщина, Дыкина, какой-то паренёк и Леденцов заполнили кабинет, вытеснив из него почти весь воздух. И хотя Петельников об этом нашествии предупредил по телефону, Рябинин не успел внутренне собраться и встретил их вяло, как встречают нежданных гостей. Они молча толпились на свободном пространстве и почему-то громко дышали, словно за ними гнались до самой прокуратуры. Ничего важного для следствия Рябинин от них не ждал — так, какая-нибудь деталь, какой-нибудь нюанс, имеющий значение для дела косвенное, вроде ходьбы Катунцева к дому подозреваемой. Леденцов, уловивший его сомнение, звонко доложил от дверей:
— Сергей Георгиевич, гражданка Дыкина задержана при передаче денег гражданину Катунцеву, о чём есть свидетели.
Рябинина пронзила торопливая радость: нет, это не копеечная деталь. Теперь следствие окончено; эта взятка, как лопнувший нарыв, вывернет тайну дела — и следствие закончится.
— Свидетели, посидите, пожалуйста, в коридоре, — попросил Рябинин не своим, нетерпеливым голосом.
Они вышли. По велению его руки Дыкина и Катунцев сели к столу друг против друга, как для очной ставки. Леденцов остался стоять у двери, краснея головой, точно на неё пал случайный луч случайного осеннего солнца.
— Сколько? — спросил Рябинин разом у всех.
— Тысяча рублей, — ответил Леденцов, положил на стол белый пакет и вернулся к двери.
— За что? — опять спросил Рябинин у всех.
— Они знают, Сергей Георгиевич.
Рябинин на них и смотрел. Катунцев преломил своё широкое тело и разглядывал пол, лишь залысины мокро блестели, как подтаяли. Дыкина сидела, выставив вперёд алеющие скулы, и упиралась в следователя неотводимым взглядом.
— За что дали деньги? — спросил он Дыкину.
— А вы у него узнайте, — кивнула она на Катунцева.
— Впрочем, и так ясно, — отрезал Рябинин, пытаясь сбить этот неотводимый взгляд. — За то, чтобы он не настаивал на привлечении вас к уголовной ответственности.
Дыкина улыбнулась своей острозубой улыбкой:
— А я не давала.
— Давала-давала, — подал голос Леденцов.
— А ты видел? — она повернулась к инспектору, теперь вперив в него неотводимый взгляд.
— Мы трое видели.
— Что видели-то?
— Конверт у вас в руках.
— А откуда он у меня взялся, парень?
— Из сумочки, тётенька.
— Нет, не из сумочки, — сказала она уже следователю, повернушись к нему с такой силой, что на столе шелохнулись бумаги.
Рябинин спохватился, что всё делает неверно: надо же допросить каждого в отдельности, а затем провести очные ставки… Но его желание поскорее дойти до сути было так нетерпеливо, что он уже не мог да и не хотел остановиться. И, может быть, это компанейское следствие вывезет быстрее, чем сделанное по правилам.
— Гражданка Дыкина, вы отрицаете, что давали деньги гражданину Катунцеву? — официально спросил Рябинин.
— Да, отрицаю.
— Зачем же вы встречались?
— Он просил.
— А зачем взяли с собой деньги?
— Это не мои деньги.
— А чьи?
— Мои, — сказал вдруг Катунцев, распрямляясь.
— Ваши?! — не удержался от изумления Рябинин.
Катунцев стремительным жестом снял очки и глянул — нет, не на следователя, на которого должен был бы сейчас посмотреть, — а на Дыкину. Она ответила ему таким же неистовым взором, и эти их взгляды, брошенные друг на друга, не отводились, словно их замкнуло высокое и тайное напряжение, отчего Рябинин подумал, что встань он сейчас на пути этих скрещённых взглядов — просветили бы, прожгли.
— Почему ваши деньги оказались у Дыкиной?
— Я дал.
— За что?
— Чтобы она вернула моего ребёнка.
— Зачем же платить деньги, когда есть правовые органы?
— Пока вас дождёшься…
Все слова произнёс он, не отцепляясь взглядом от взгляда Дыкиной, — их так и держало то высокое и тайное напряжение. Рябинин мог требовать откровенных показаний, приличного поведения в кабинете; мог требовать честной жизни, трезвой работы и семейной порядочности… Но у него язык не поворачивался сказать взрослому дяде: «Смотрите на меня».
— А ведь сказали неправду… К дому Дыкиной вы ходите с самого начала следствия.
Теперь Катунцев глянул на следователя, но глянул немо, без припасённых слов. Рябинин бы их подождал…
Дверь распахнулась как-то играючи, от большой силы, чуть не утянув за собой Леденцова. Большая играющая сила была только у одного рябининского знакомого. Петельников вошёл в кабинет, в его середину, на что хватило одного широченного шага, и быстрым взглядом окинул Катунцева, и этот взгляд как бы повёл в коридор. Рябинин догадался:
— Гражданин Катунцев, посидите, пожалуйста, в коридоре.
За ним вышел и Леденцов, видимо задетый тем же выводящим взглядом.
Петельников сел на катунцевское место и воззрился на Дыкину, отчего её неотводимый взгляд отвелся-таки, выискивая что-нибудь более приятное и спокойное. Оно в кабинете оказалось — следователь.
— Сергей Георгиевич, я был на работе этой гражданки…
Рябинин и Дыкина смотрели друг на друга молча, и оба ждали слов инспектора.
— Там мне назвали её старую приятельницу Зинаиду Гущину…
В простоватом лице Дыкиной что-то сместилось: то ли щёки дрогнули, то ли нахмуренный лоб безвольно разгладился, то ли губы переспело обмякли.
— Кстати, эта Гущина работает машинисткой. Так что если писать анонимку на столе, где она печатала…
