Виктор Галданов - Банка для пауков
В те доли секунды, которые потребовались пуле, чтобы долететь до головы Вано и впиться в переносицу между густыми сросшимися бровями, он не успел бы пошевелить и мизинцем. И в то же время перед взором его пронеслись поразительно богатые и насыщенные яркими красками и впечатлениями картины. Он увидел себя крохотным мальчонкой, описавшемся в классе, прямо на уроке — и мальчишки плясали вокруг него, и хохотали, и тыкали в него пальцами; и еще он увидел себя подростком, ворующим со двора соседское белье, развешанное через двор от окна к окну (ох и досталось же ему тогда от родной мамашки); и юношей, впервые познавшим женщину в облике вокзальной проститутки в компании с шестью дружками, которая всех их наградила триппером; и убийцей, когда он впервые купил «вальтер» и пристрелил того козла, подонка, который все никак не хотел отдавать ему деньги, и все тянул и тянул c возвратом долга… как же его звали?.. И еще он увидел себя мужчиной, когда принимал на руки только родившегося красненького сморщенного Тенгизика, какой он был крохотный, какой нежностью и заботой, и гордостью преисполнилось сердце отца при виде наследника… Этих самых мгновений, едва хвативших ему, чтобы еще разик моргнуть, вполне хватило и пуле для того, чтобы преодолеть разделявшие их полторы сотни метров, разворотить ему надбровную дугу, пробить мозг, произведя в нем буквально взрыв, и, выхватив из затылка часть черепа шириной в два кулака вылететь вместе с мозгами и кровью прямо в лица остолбеневших за спиной Вано «секьюрити» из его же частной охранной фирмы.
Зал только ахнул. И пока половина зала лезла правой рукой в левые подмышки за своими пистолетами, снайпер выскочил из стеклянного стакана и, положив руками в черных перчатках свою винтовку, как перекладину, на натянутый трос, быстро-быстро заскользил, буквально понесся по нему вниз и вбок, к стене. И пока две сотни пуль взрывали вдребезги стекло стакана, он все быстрее несся к стеклянной стене зала.
— … здесь мы видим автомобили правительства города, министерства внутренних дел, обороны и иностранных дел! — продолжала неистовствовать Ирина.
— Послушай, Ирк, успокойся, — Здобин опустил камеру, — ну ты что-то совсем разошлась!.. Нельзя же так. Не пропустят твой материал!
— Я тебе сказала — снимай! — в ярости закричала на него журналистка. — Снимай или завтра ищи себе другую работу! Снимай!
Оператор поднял камеру и она застрекотала как раз в тот самый момент, когда в зале перестал слышаться гулкий голос мэра в динамиках. Затем наступила пронзительная тишина, затем еле слышный хлопок, на который моментально ответил шквал выстрелов из пистолетов и автоматов, и вот наконец под грохот канонады под ударом разогнавшегося тела взрывом осколков вылетело наружу целое окно, а само тело, совершив в воздухе двойное сальто, приземлилось на обе ноги возле Ирины.
Мужчина, затянутый в черное, затравленно взглянул на женщину, затем на оператора, подобрал винтовку, упавшую рядом, пробежал мимо них вбок, куда-то за дом, где еще стояли строительные леса и была хорошо замаскированная дыра в заборе. Очевидно, его машина стояла там наготове, поскольку рев мотора раздался буквально спустя секунду после этого, когда из Дворца молодежи повалила толпа. Среди расфранченных гостей были дамы в вечерних платьях и норковых манто, их сшибали с ног, рвали наряды, топтали, повсюду виднелись быкоподобные молодые парни с занесенными вверх наизготовку пистолетами, а кто-то был и с пистолет-пулеметами в руках. Мэр с трудом протискивал свое дородное тело сквозь полуголых визжащих шансонеток, милицейское и эфэсбэшное начальство торопилось к выходу отдавая взаимоисключающие приказы, очень много было людей, которым вдруг срочно потребовалось утереть пот со лба ладонями, локтями или носовыми платками, некоторые просто прятали лица и отворачивались, а их «секьюрити», сопровождая своих господ, отталкивали друг друга, махая перед носами пистолетами. И один вдруг пальнул в воздух, затем раздался еще один выстрел и еще, усилив общий визг и панику — и всех, всех их засняло всевидящее око «Бетакама».
Измайловский гостиничный комплекс. 6:14
Шесть утра. Холодное солнце еще силится подняться над соснами Измайловского парка, а эти женщины уже вышли на работу. Накануне, часов в девять вечера, все они приплелись домой, наскоро обстирали детей, полаялись со своими мужьями и быстренько уснули. И редко кому довелось во сне почувствовать пристраивающееся к ним поудобнее мужнино тело. Поскольку в четыре утра все они поднялись, на скорую руку бросили на сковородки жарить заранее размороженные куриные окорочка, выуживать из бульона полночи проварившуюся картошку, укладывать все это в судки и термосы и бежать к заветной аллейке у правой стены станции метро «Измайловский парк». Там бабы садятся друг напротив друга, образуя этакий живой коридор и предлагая торговцам и прочим командированным, выбирающимся из гостиничного комплекса поесть горяченького. Некоторые просиживают в аллейке всю ночь — авось кому-то вздумается раздобыть горячей закусочки (выпивку-то можно купить в любой палатке, которые россыпью раскинулись вокруг гостиниц, а вот с едой там туговато — одними чипсами сыт не будешь). Но шесть утра — это самое время челноков, отправляющихся на рынки, ближе в девяти появляются торговки контейнерных рынков, к десяти — пойдут офени-коробейники на рынок-вернисаж, а там и начнут подваливать со всех девяти московских вокзалов приезжие, тоже люди небедные, раз могут себе позволить остановиться в гостинице. И каждого на подходе к заветным корпусам встречает дружный женский хор: «Окорочка! Картошка! Окорочочки горяченькие свеженькие жареные! Ка-а-артошечка! А вот кому пирожки с картошечкой! Котлеты-котлетыкотлетыкотлеты…»
В минуты, когда поток прохожих схлынивает, бабы утомленно умолкают. Молчание длится минут пять, десять, они мало общаются между собой, хотя за годы работы узнали друг дружку ближе самых близких родственников. Да и с кем поделиться думами о наболевшем, поговорить о доме-семье, о шалопаях-детях и мужьях-извергах, о скотской жизни нонешней, как не с той, с кем сидишь рядышком по восемнадцать часов в день, и в дождь, и в снег, и на морозе и на солнцепеке? Но они чаще молчат, поскольку за день буквально обалдевают от звуков собственных и соседских выкриков.
Но вот в конце аллеи появляется парень-крепыш в спортивном костюме, на вид кавказец. Но без кепки, и пиджака, а в спортивном костюме и кроссовках, с кожаным рюкзачком за плечами. Он бежит тяжело, спортивной трусцой, чувствуется, что весьма устал от длительной пробежки — и аллейка взрывается приветственными кликами: «Окорочка! Картошка! Окорочка-окорочка горячие, сочные! Картошечка с маслице… котлеты-котлетыкотлетыкотлеты…»
Но на их глазах парень вдруг кидается вперед словно в последнем порыве к финишу. Вот он будто разрывает грудью финишную ленточку — и начинает приплясывать, подпрыгивать, протягивать руки приветствующей его и рукоплескающей ему толпе, становится на колени и целует беговую дорожку. Эта картина кажется женщинам настолько дикой, что они замолкают, а некоторые хватаются за свои судки и корзины, готовые в любой момент, подхватить их пуститься в бегство. Они ко всему приучены, место-то бойкое, базарное, толкучка, она и есть толкучка, тут ведь и стрельба начиналась, и облавы нередки, и пьянь всякая чудить вдруг начнет — да и психов тоже повидать пришлось.
Но Валико, а это был именно он, послав всем воздушные поцелуи, вновь сгибает руки в локтях и спортивным шагом пускается в завершающий забег по направлению к гостинице. Его утренний променад завершен. К этой его дурацкой привычке бегать по утрам ни свет ни заря долго не мог привыкнуть Тамаз, да и Тенгиз все никак не мог взять в толк, как это он после ночных возлияний и бдений в казино ухитряется еще и побегать поутру. Но Валико объяснил ему, что хорошее дыхание — это самый большой кайф, какой только может испытывать человек. Ну, а раз человек — кайфист — то это наш человек!
Корпус «Дельта». 6:30 утра
Гостиница мало-помалу оживала. Заработали лифты, захлопали двери в коридорах. Появился и основной типаж, населяющий Измайлово — озабоченный человек с насупленным испитым лицом, от которого исходит запах перегара, с двумя клетчатыми баулами в руках. Мужчины ли, женщины, какого угодно возраста, русской, азиатской или кавказской национальности — все они походили на родственников, братьев-сестер от одной матери и десятка отцов; на каждом лежал отпечаток заботы о хлебе насущном, желательно с маслицем, и все они разбегались по рынкам.
Валико открыл дверь номера и вошел. Похоже, что сладкая парочка еще и не думала вставать. Пора будить. Он вошел в ванную, не обращая внимание на то, что пластиковый занавес был задернут, и встал к унитазу помочиться.
