Виктория Платова - В тихом омуте...
Несколько раз мальчики даже нетерпеливо посигналили, но подняться не решились.
– Тебе пора, – сказала я.
– Да, – подозрительно легко согласилась Венька, поцеловала меня в щеку и на минуту задержалась в прихожей – у своих вещей, так и не разобранных мной с утра.
Она порылась в них, достала вызывающего вида вечернее платье; этот Маленький кусок ткани, купленный специально для коррид в Доме кино и безотказно действующий на все мужское поголовье, вызывал во мне странные чувства – смутную зависть и вполне осознанный протест.
– Тебе нравится? – спросила Венька.
– Ты же знаешь, я терпеть его не могу. И тебя в нем терпеть не могу. Ты выглядишь как шлюха.
– Дешевая шлюха.
– Нет, не дешевая. Я этого не говорила.
– Ужасно тебя люблю! Все, пока!….Она разбудила меня посреди ночи, бесцеремонная, как всегда.
– Подарок!
И бросила на кровать маленький сверток.
– А дня нельзя было дождаться? – В который раз я пожалела, что дала ей ключи от квартиры.
– Вставай, вставай, соня!
– С ума сошла – три часа ночи!
– Три часа утра! Утра, а это две большие разницы. А в Америке вообще день Божий!
Я села в кровати – всклокоченная, злая, в наглухо застегнутой под ворот байковой ночной рубашке.
– Очень эротичное бельишко. От Кардена? – Венька смотрела на меня с нежной жалостью, соплячка.
– Ивановский суконно-камвольный комбинат.
– Ценю за патриотизм. Ладно, не сердись! Посмотри лучше, что я тебе привезла!
Я медленно открыла пакет двумя пальцами – не очень-то я доверяла Венькиным подаркам.
– Ну что, – она присела на краешек кровати, – узнаешь брата Колю?
…Это было точно такое же платье, даже расцветка та же – Венькина утренняя исповедь не была ни моим бредом, ни ее мистификацией: она действительно решила сделать меня своим блеклым отражением, своей недостающей половиной.
– Вставай и отправляйся на примерку, – в Венькином голосе прозвучали жесткие нотки.
– И не подумаю.
– Решила остаток жизни провести в байковой рубашонке?
– Не твое дело.
– Ну, пожалуйста… – она сразу же сменила тон, – ну, сделай это ради меня. Не понравится – разрежем его на новогодние гирлянды.
Легкая, невесомая кожа платья была здесь, под рукой, – она искушала меня неизведанностью другой жизни.
И я дрогнула.
Я взяла проклятое платье и шмыгнула в ванную. Там, закрыв глаза, я скользнула в него – так вор наудачу проскальзывает в чужую, оставленную без присмотра квартиру.
Я сосчитала до пяти, потом – до десяти, набрала воздух в легкие, толкнула дверь и предстала перед Венькой.
Венька тоже успела переодеться в платье.
– Ну, где тут зеркало! – громко, чтобы скрыть стеснение, спросила я.
– Зачем? – Она стояла против меня, зажмурившись от удовольствия, довольная произведенным эффектом. – Зачем? Я – твое зеркало! Мы ведь здорово похожи. Я знала, что мы похожи, я чувствовала – вот, смотри!
– Я не хочу быть твоим отражением!
– Тогда я буду твоим отражением, – яростно прошептала она в ответ.
– Нет, – это прозвучало сомнительно; за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь я не научилась говорить ни “нет”, ни “да” – никто не требовал от меня никаких решений.
…Она схватила меня за руку – смотри! И бесстрастное зеркало в прихожей вдруг высветило две почти одинаковые фигуры, одинаковые волосы, даже головы мы склонили одинаково – идеальный симбиоз. “Мышь! Может быть, ты тоже потеряла в детстве сестренку-близнеца?”… Но спросить было не у кого – мама умерла пятнадцать лет назад, а с отцом я так и не научилась находить общий язык.
А потом я поняла, что это легкомысленно-стервозное платье в общем-то идет мне, нужно только не бояться. Но сил не бояться – не было: слишком долго я прожила в коконе собственной безликости, в тени других людей.
Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги – слишком худыми, грудь – слишком маленькой…
– Теперь макияж, – деловито сказала Венька, – и прекрасный лебедь будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся – розы или хризантемы?
– Я не люблю цветы. – Я вспомнила их дом, усеянный лепестками именно этих цветов.
– Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.
…Остаток весны она подбирала мне макияж – и я смиренно терпела ее бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицо отторгает любую косметику.
– Ты пойми – все внутри тебя, ты же взрослая девочка… Как только почувствуешь, что готова, – то и лицо почувствует, что готово…
Лицо не готово, тело не готово – я была не готова к жизни вообще, мне всегда нужны были проводники. “И Венька – не самый худший проводник”, – сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящий городу лес.
"Соглашайся”.
"Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так не хотеть ее – это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькины идеи. А так – хоть кто-то будет с тобой”.
И я сдалась, я перестала противиться – и тогда и тени, и помада прекрасно легли на мое лицо – лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.
И в мае я наконец стала похожей на нее.
А в июне появился Нимотси.
* * *Он появился, когда Венька уехала в Питер – всего лишь на два дня, на переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, его звали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой пива и разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог спиртного и снимал шикарный офис на “Ленфильме”.
Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждал проснуться знаменитым, во всяком случае – раскупаемым на видеокассетах. И мы с нашей дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.
Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковых лица в спальном вагоне “Красной стрелы” – это слишком.
Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью. Шорох был незначительным – таким незначительным, что я насторожилась. Шорох был не свойствен моему девятому, последнему этажу – чаще всего здесь звучали гнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и маты бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.
Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала бы этого – шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.
Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.
Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытым ликом, в котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношенным вечным ботинкам – сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсов непонятного цвета – закатана.
Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприц и теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотик подействовал сразу – Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках блестели капли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной джинсовой рубахе – если бы я встретила его в переходе, то обязательно сунула бы ему мятую тысячу. И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.
– А я тебе подарочек привез, – буднично сказал Нимотси, полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.
Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу побежали слезы.
– Господи, это ты…
– Уже не я… – он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, – извини за антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко забралась.
– Что с тобой?
– Сорвал “джек-пот” в спортлото. 6 из 49. Разве не видно?
Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у ребенка, тело.
– Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла маленький рюкзачок Нимотси – в нем что-то звякнуло.
– Аккуратнее, – дернулся Нимотси.
– Господи, неужели ты стал колоться?
– Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные травы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь возражать?..
В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно сняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные пальцы.
– Ты изменилась. – Нимотси, сощурившись, смотрел на меня. – Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо… Жаль, что не переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится…
– Какой ты грязный…
– Грязный… Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. – Он вдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове – голова дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны – он не сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня поразила его худоба.
– И худой…
– Не худой, а модель от Лагерфельда. – Нимотси провел рукой по торчащим ребрам. – Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки махорки. Это сейчас носят в Европе.
