Илья Рясной - Табельный выстрел
— Пей, — кивнул Грек на второй бокал.
Люба прикрыла глаза и в несколько мелких глотков осушила бокал шампанского, серебряной ложечкой зацепила немножко стерляжьей икры.
— И увидела я, что это хорошо, — переиначила она откуда-то выплывшую в сознании библейскую фразу.
На ее щеках играл румянец. Личико у нее было привлекательное, кругленькое. Волосы по последней моде окрашены в радикально черный цвет. Тело еще не утратило былой стройности. Хотя и стукнуло ей уже тридцать пять, выглядела она куда лучше, чем девчата с ткацкой фабрики в свои двадцать. А все потому, что берегла себя, заботилась о себе, живя по принципу «воровка никогда не будет прачкой».
Ее путь к блатным был гораздо менее извилист, чем у сидящего напротив нее Грека. Не было обид на советскую власть, предков-купцов, бродяжничества и лишений. Зато с детства у нее был задан четкий курс. Еще со школы общалась только с дерзкими мальчиками. Была сама дерзка и неуправляема. И прислонялась только к дурным компаниям. С другими ей было просто невероятно, до физической боли скучно… Результат не заставил себя долго ждать. В восемнадцать лет первая судимость…
Сошлась Норка с Греком десять лет назад, в Киеве, куда занесло ее после первой отсидки. Схлопнулись они, как два полушария урана, преодолев критическую массу и выплеснув ядерную реакцию животной страсти. И были у них прошедшие в каком-то тумане три месяца.
Грек там был в авторитете, верховодил какой-то шайкой. Любаня в его дела не лезла — своих хватало. А потом они разбежались. Очень вовремя, потому что шайку повязали.
Шел год за годом. Однажды она поняла, что слоняться по тюрьмам ей надоело. Да и преступный мир утратил былую сплоченность и веселую бесшабашность, которые так влекли ее в молодости. Теперь воры все больше по углам прячутся, как тараканы, а не бросают в ресторанах деньги в оркестр. Да и сама она уже стала уставать от всего этого, опытным взглядом куда более скептически оценивая блатные кураж и романтику. И на самих босяков начинала глядеть более критически, понимая, что раньше за лихость принимала тупую агрессию, зашкаливающую самовлюбленность и жестокость. Поднадоели ей блатные дружки, хотя и отвязаться от них полностью была не в силах — просто не представляла, как это сделать.
Все же решила она от старого ремесла потихоньку отходить и пристраиваться к обычной скучной жизни, которой живут тупые обыватели и мещане. Вернулась в родной город, прописалась у тетки, которая вскоре удачно отъехала на кладбище, оставив непутевой племяннице деревянный дом со старыми платяными шкафами, рассохшимися стульями и непрочно стоящим на дощатом полу одноногим круглым столом, а также швейной машинкой «Зингер» с ножным приводом. Эта машинка пришлась очень кстати.
Люба с детства отлично шила и обладала недурным вкусом. Поэтому смогла утрясти все формальности и стать портнихой-надомницей, что позволяло зарабатывать какие-никакие деньги собственным трудом. Ну а еще время от времени делать дела с ворами, приторговывать краденым. Приходили к ней многие, чтобы по старой памяти помогла, чем могла, укрыла. Большинству она давала от ворот поворот. Но среди старых дружков были такие, которым не откажешь — легче сразу в петлю.
Грек был как раз из тех, кому отказать невозможно. И он это знал. Поэтому, заявившись недавно вечерочком к ней, просто поставил перед фактом:
— Перекантуюсь у тебя подальше от чужих глаз. Внакладе не останешься, — и кинул замызганный фибровый чемодан на покрытую только что любовно отстиранным и выглаженным покрывалом кровать.
Вот так он и хоронится у нее. Что хочет, зачем, что у него на уме — одному черту известно. Но чего у него не отнять, копейку попусту не бережет, на столе не переводятся дорогие выпивка и еда. Ну, а значит, пусть живет. Жутковато с ним, конечно, как с диким зверем в одной клетке. Но ведь и приятно бывает. Ох, как приятно…
Она поставила хрустальный бокал на стол, почувствовала, что уже прилично набралась — много ей и не надо, здоровье уже не то. Но это не важно. А важно, что душа рвется из груди.
— Спою, — она сорвала ленту с волос, распустив крашеные черные волосы, махнула головой и заунывно протянула:
Течет речка да по песочку,Золотишко моет.А молодой жулик, жулик, молодой жуликНачальничка молит.Ой, начальничек, ключик-чайничек,Отпусти до дому.А дома ссучилась, дома скурвиласьМолода зазноба.
Потом налила себе еще шампанского и с залихватским «эх» выпила.
— Так поешь — прям черти душу скребут, до того тоскливо, — хмыкнул Грек.
— А потому что тоска на душе, — пьяно растянула Люба слова. — Эх, погубили вы, блатные, девочку-припевочку.
— Это тебя, что ли?..
— Меня.
— Посмотри на пальчики свои нежные, Норка. Что бы с ними было, вкалывай ты на ткацкой фабрике. Сопливые дети, путевка в дом отдыха, да и ту выбить надо. От зарплаты до зарплаты жизнь. И это, — Грек показал на икру и шампанское, — видела бы только в сладких снах. И в кино про хорошую жизнь.
— А какая жизнь хорошая? Может, с сопливыми детьми и с путевкой от парткома она и есть хорошая?
— Ты сама как думаешь?
— А чего мне думать-то? Воровка никогда не будет прачкой, — она захохотала. — Я воровка. Ты вор. Воры должны воровать…
— Нет, Любаша. Я уже и не вор.
— А кто?
— Душегуб я, ясноглазая моя. Душегуб. — Щека Грека нервно дернулась, глаза затуманились. — Кровью чужой живу.
Услышав это, Люба мгновенно протрезвела. И пристально уставилась на него.
— Ты слышал, недавно семью на Крылова порешили? — спросила она.
Грек внимательно посмотрел на нее и сказал тяжело так, как топором отсек:
— Это не я.
— А то менты носом землю роют, житья от них нет. На Трамвайной и в переулке Федорова хавиры накрыли. И малину на Барбюса. Хорошо, что я давно людей не принимаю. А то бы как свеча сгорела.
— Рыщут, значит.
— Как псы голодные. Такого давно не было.
— Вот потому и написано в скрижалях — вор не должен убивать. Не потому, что овец жалко. А потому, что за овец приходят мстить сторожевые псы.
— Ладно, главное, Грек, ты ни при чем. А то мне терки с мусарней по такой теме никак не уперлись…
— Не бойся никого, Любаня… Меня бойся. Сдашь — с того света приду и спрошу с тебя за все.
— Кого я сдавала, Грек? Как у тебя язык такое метет, родненький? Ты что?
— Верю. Просто хочу, чтобы бесы тебя не крутили и с пути не сбивали. Вот и предупреждаю.
— Ну, спасибо.
Он аккуратно постучал ногтем по хрустальному бокалу, издавшему легкий звон. И неожиданно резко рванулся к Любе. Она прянула навстречу… Все должно было закончиться волчьим безумным спариванием, как в последние дни…
— Эй, хозяйка! Дома? — заколотили по воротам.
— Аксютич, — простонала Люба.
— Что за зверь? — насторожился Грек.
— Да Сеня, участковый наш придурочный.
— Пошли его на лысую гору чертям хвосты крутить.
— Не отвяжется. Я ранее судимая. А они всех тягают. Все равно войдет. Дом проверять будет.
У Грека зачесался бок, куда упиралась рукоятка финки. Что ж, придется опять окропить жадное лезвие кровушкой?.. Не вовремя это все.
— Уходить мне надо, — сказал он.
— Поздно. Он тебя заметит…
Глава 11
Синяя «Победа» с красной милицейской полосой неторопливо отчалила от здания Управления и двинулась по проспекту Ленина. «ЗИМ» с начальством оторвался и унесся лихо вперед.
— Тяжко идет машина, лошадиных сил не хватает, — посетовал сидящий на переднем сиденье Маслов. — И ста километров не выжмет… У нас уже все давно на «Волги» перешли.
— Хорошая машина, — возразил рыжий Абдулов. — Крепкая.
— Этого не отнимешь. Сразу после войны сделана, по подобию танков и из танковой брони, — согласился Маслов. — Не удивлюсь, если она и в двухтысячном году будет ездить… Знаешь, как ее хотели назвать?
— Как? — Абдулов был не искушен в исторических вопросах.
— «Родина». Сталину доложили это предложение, а он спросил так невинно: «И почем Родину будем продавать?»
— Да, отец народов отличался специфическим остроумием, — отметил Ганичев.
За окнами машины проносился Свердловск. В 1723 году Петр Первый своим указом повелел построить на берегу реки Исети крупнейший железоделательный завод, ставший вскоре крепостью, а потом и столицей горнозаводского края. Так с тех пор и остается этот красивый героический город-трудяга одной из главных несокрушимых опор индустриальной мощи СССР.
Машина ехала по проспекту Ленина. Позади осталось величественное здание горсовета, украшенное колоннами, огромным гербом СССР, курантами, высоким шпилем со звездой, очень похожее на кремлевскую Спасскую башню. Промелькнул праздничный, пряничный дом купца Севастьянова, ныне областного комитета профсоюзов, с огромной надписью на крыше: «Слава рабочему классу», пылающей ночью неоном. Новомодный стеклянный фасад Свердловского академического театра музыкальной комедии тоже растаял за кормой.
