Леонид Панасенко - Случайный рыцарь (Сборник)

Не стал я ерепениться, да материться, а взял медяки и пересчитал. Тридцать семь копеек. Батюшки светы, и куда ж меня занесло, если за эти гроши можно в столовой пообедать?

И тут на столбе зачихал, заперхал репродуктор.

— Московское время: пятнад…..сов. Передает…едние извес… Сегод…..дцать…сентября тыс… шестьдесят пер……ода. Тружен… Ставрополья рапорто… о досроч… урож… в закрома Род…

«Вах!!! — взвился я. — Вот он мой Клондайк, Палестина моя, почище форта Нокс!» Был я здесь уже раз, в мечте моей золотой!

Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушел — квартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.

Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!

И вот только тогда я и рванул в город.

Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная… Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!

А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и — пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками… Глаза разбегаются.

Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.

— Сто пятьдесят одесской мне, — просит бабка.

Продавщица режет, взвешивает.

— Сто семьдесят, — говорит продавщица.

— Много, дочка, — возражает старуха.

Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.

— Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, — привередничает старуха. — Вот от этого.

Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.

— И семьдесят масла.

— Какого: вологодского, шоколадного? — переспрашивает продавщица.

— Вологодского.

Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!

Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.

— На, бабуля, — сунул ей червонец, — и катись отсюда. Очередь не задерживай!

Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.

В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.

И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!

Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!

Я чуть не взвился — а кто меня обслуживать будет? — как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:

— Что вам?

Перевожу дух и говорю так это вежливенько:

— Пять — московской летней и две — охотничьих, сосисок.

— Пять чего? — переспрашивает она, и глаза ее округляются. — Килограммов?

— Нет, — отвечаю, — палок. А сосисок — две связки. Тут продавщица роняет нож.

— Вы серьезно?! — с каким-то непонятным страхом спрашивает она.

«Уж не по талонам ли здесь?» — мелькает мысль, но я ее отгоняю.

— Куда уж… — нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.

Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.

— Да не дергайся, — успокаиваю ее, — вешай так.

— Не положено, — заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.

— Дедуля, — окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, — а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.

— А какая варенка есть? — спрашиваю.

— Вареная? — переспрашивает моя продавщица из колбасного. — Отдельная, любительская, маточная, докторская…

— Хорошо. Взвесишь один. Докторской.

— Килограмм?

— Батон.

Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.

— После того, — говорю, — как отпустишь то, что я заказал.

В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.

— А окорок, — спрашиваю, — сырокопченый?

— Сырокопченый.

— Взвесь.

— Весь? — кажется начинает меня понимать продавщица.

— Весь.

В соседних отделах стали прыскать в кулаки. «Ничо-ничо, — думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь». Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.

Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.

В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.

— А сдачу?! — чуть не взвилась продавщица.

Хотел сказать: «Тебе на чай», — но, увидел ее лицо, понял — в морду швырнет. Пришлось вернуться и забрать все до копейки.

— Сыру, — сказал я в молочном. — Швейцарского.

— Круг? — хихикает продавщица.

— Круг.

Пришлось и этой сбегать к мяснику.

Купил еще здесь по пять банок сгущенки: просто сгущенки, сгущенки с кофе и сгущенки с какао. Подумал и приобрел, поллитровую банку сметаны. Хотел тут же выпить, но она, зараза, застыла в банке так, что пальцем еле провернул. Во, гады, жили! И чего им не хватало?

В винном глаза разбежались, но я их собрал вместе и взял три батла «Столичной». По три ноль семь. Взял бы еще винишка марочного, но в рюкзаке уже места не было. Впрочем, проходя мимо кондитерского, вспомнил о клапане и карманах рюкзака и заполнил их развесным шоколадом. Дорогим, зараза! По шесть шестьдесят за кэгэ.

Провожаемый глазами всего коллектива магазина, борющегося за звание ударника социалистического труда, я вышел из гастронома, сел на ступеньки и умял полбуханки ситного, выменянного у меня на рынке за зажигалку, банку сметаны за восемьдесят четыре копейки и полбатона докторской. Не знаю, то ли пиво хмыреныша вышибло из меня все калории синтет-пищи, то ли изобретатель наврал, но колбаса пошла за милую душу. Вообще-то хотелось копченки, но я здраво рассудил, что вначале нужно сожрать то, что может испортится. Умял бы еще, да под «Столичную», которую чуть было не распечатал, но тут увидел чапающего по улице мента и быстро ретировался.

В соседний универмаг.

Вот уж где я разгулялся! Купил себе майку, трусы (пять лет не одевал ни того, ни другого), десять пар носков (сколько можно на босу ногу ходить), две байковые рубахи, костюм в полоску, туфли на микропоре, габардиновый плащ, клетчатое кашне и, в довершение всего, шляпу. И все это удовольствие за сто шестьдесят три рэ ноль семь коп.

Переоделся в примерочной, глянул на себя в зеркало и выпал в осадок. Борода нечесана, лохматая, на голове копна замусоленных волос — не зря меня здесь все дедом кличут.

Одним словом, поплелся я после универмага в парикмахерскую. Всего пару часов здесь, а достал меня вид людей, таких опрятных, ухоженных. Захотелось и мне быть похожим на них.

Зашел я в салон, грохнул рюкзак на пол рядом с креслом, сел. Подходит парикмахер и, вытаращив глаза, смотрит на меня.

— Что делать будем? — спрашивает.

— Педикюр, — ехидничаю.

У него и челюсть отпала. Не знает, что это. Едрена феня, никакой цивилизации!

— А что можешь предложить? — спрашиваю.

— Постричь, побрить, подеколонить…

Жалко мне бороду стало, но вспомнил хмырей и решился.

— И то, и другое, и третье.

— Стричься как будем: бокс, полубокс, полька?

— А это как?

Парикмахер опять глаза выпучил.

— Под бокс — это, как я, — говорит. Глянул на него. От макушки до лба латка волос коротким ежиком, а все остальное — под нулевку.

— А полубокс — это только на макушку, или на лбу? — спрашиваю.

Парикмахер совсем чумеет.

— Это, — говорит, — как вашего соседа.

Смотрю, рядом клиента стригут. Под нулевку идет лишь у шеи, над ушами и виски. В общем, как под горшок, только покороче. Черт ее поймет, эту моду! Для меня всегда половина была в два раза меньше целого, а тут наоборот.