Семён Клебанов - Прозрение
— Не могу.
— А Дорошин воевал? — спросила Марина.
— Нет. Не довелось. Он всю войну проработал в госпитале.
— Где?
— В Томске.
— Значит, далековато от фронта. Там могли работать женщины, пожилые люди… Я знаю, ты очень любишь Дорошина. Поэтому защищаешь? Ты не сердись, папка.
— Защищаю? — удивился Ярцев.
— Ты ведь тоже мог остаться в тылу! Не остался же!
— Марина, оставь отца в покое! — вмешалась мать. — Праздник, а ты затеяла дискуссию!
— Все правильно, Леночка. Вопрос поставлен, надо отвечать, — спокойно заметил Ярцев. — По-разному складываются судьбы людей. Война застала Вадима в районной больнице. Двух врачей, работавших там, мобилизовали в армию. Вот он и остался единственным специалистом. Потом больница стала госпиталем. А это — неотделимая часть фронта. Вадим награжден орденом, медалями.
Марина задумалась. Вероятно, чего-то она не понимала в той жизненной правде, которая была ясна отцу. И Марина не удержалась:
— И все-таки для меня фронт — это… Как бы поточнее выразиться? Это не место службы. А нечто большее… Человеческий долг. Пойми меня правильно. Останин — журналист. У него была броня, а он поехал на фронт. Значит, сделал выбор иной, чем Дорошин. — Она посмотрела на часы, отставила стул. — Я пошла.
— Куда? — спросила Елена Сергеевна.
— Праздник. Имею я право поздравить других мужчин? Пока. — И убежала.
Тотчас раздался продолжительный междугородный звонок. В трубке гремел голос Останина: «Поздравляю. Желаю. Всегда с вами».
Вот так все праздники он приветствовал друга. Оказывается, звонит из Норильска. Что его занесло туда? Неугомонная судьба журналиста?
— Спасибо, Николай! И тебя поздравляем…
Днем в актовом зале клиники Дмитрий Николаевич появился при орденах и медалях.
Возле председателя месткома Шершавиной, суетливой и озабоченной, щебетали самые хорошенькие молодые медсестры, специально отобранные ею, чтобы вручать цветы фронтовикам. Дмитрий Николаевич еще издали заметил, как Шершавина, взяв со стола букетик, передала его одной из медсестер и показала глазами на Ярцева.
Из всех праздников для Дмитрия Николаевича День Победы был самым дорогим.
В этот день ему всегда хотелось помолчать в одиночестве и вспомнить о пережитом на войне, которую он «отбухал от звонка до звонка».
Выйдя из зала после официальной части, Дмитрий Николаевич встретил хирурга Фомина, раскрасневшегося, с влажными глазами.
— Дмитрий! — воскликнул врач, обнимая Ярцева. — Светлая моя голова, поздравляю. И не сердись, голубь, на меня. Ну, помянул друзей, помянул! Не могу!.. Было нас сто двенадцать. А по мосту прошли только семеро. Я — седьмой. Давай помянем тех, кто не прошел.
По дороге домой у Дмитрия Николаевича не выходили из головы слова Фомина. Ему чудились звуки разрывов, а потом в наступившей тишине, издали, гулко донеслись шаги семерых солдат, перешедших мост…
* * *Уже кончился парад в честь двадцатилетия Победы. На улицах, прилегающих к Большому театру и площади Свердлова, собрались фронтовики, пришедшие на встречу с однополчанами.
По Садовому кольцу двигались орудия. Артиллеристы готовились к юбилейному салюту.
На уличных эстрадах звучала музыка, перебивали друг друга песни, кружились пары, кто-то смеялся, кто-то плакал, не скрывая слез.
Окна домов, вымытые до блеска, отражали свет голубого дня. Над площадями и скверами, встревоженные шумом, кружились голуби.
Марина с Максимом выбежали из толпы на площади.
— Хватит! — взмолилась она. — Три часа на ногах, устала.
— Пошли в кафе! — предложил Максим.
— Не надо.
— Стесняешься?
— Не люблю, когда на меня глазеют как на витрину.
— Можно отключиться. Представь, что мы одни.
— Тебе это легко удается?
— Когда я с тобой, мне все удается.
Они сели за столик в небольшом кафе. Из дальнего угла доносилась магнитофонная музыка.
— Знаешь, при тебе я все время улыбаюсь. Со стороны, верно, выгляжу дурак дураком. Отец говорит: «Ты взрослый парень, а физиономия первоклассника. Надо быть серьезней».
— Конечно, надо.
— Постное лицо тоже еще не свидетельство ума.
— Это уже тема для реферата. И для поэмы. Ты не пишешь стихов?
— Зачем? — пожал плечами Максим. — Отлично сознаю, что бездарен. Вряд ли когда-нибудь сочиню: «Ты так светла, как снег невинный. Ты так бела, как дальний храм…»
— Кто это?
— Блок. Вот он бы сумел написать, что во всей Москве нет такой девчонки, как ты…
— Да неужели?
— Лично я убежден.
— Поклянись!
— Это такая же аксиома, как та, что Земля вертится! — Максим поднял руку. — Клянусь!
— Тебе не кажется, что ты торопишься? Со всякими признаниями?
— Я чем-то оскорбил тебя?
— Ни капельки.
— Я для тебя — просто друг?
— Пока друг. Самый лучший. Разве этого мало?
Максим разминал ложечкой мороженое и смотрел, как оно таяло. В душе возникло чувство неожиданной потери чего-то исчезающего, как этот шоколадный шарик.
— Ну, вот ты и обиделся, — усмехнулась Марина.
— Просто осмысливаю услышанное.
— Валяй. Постарайся быть мудрым, как… — Она задумалась, ища сравнение. — Как Вольтер! Носи на лбу повязку мудреца.
— Тебя, пожалуй, и этот старик не раскусил бы.
Максим нахмурился.
— А я и сама себя не понимаю!
Они вышли из кафе. Максим вдруг стал рассказывать про легендарный корабль Черноморского флота лидер «Ташкент» и его командира Василия Николаевича Ерошенко.
Они подошли к Большому театру и увидели у колонны девушку в темной шали. У нее были страдающие глаза. Она держала в руках фотографию молоденького лейтенанта и время от времени спрашивала у проходивших фронтовиков:
— Может, вы знали его? Это мой отец.
Люди молча вглядывались в лицо лейтенанта и отходили. Высокий полковник-артиллерист с обожженным лицом протянул девушке букетик подснежников.
Максим взял Марину за руку.
— До сих пор слезы от этой проклятой войны.
У Каменного моста Марина остановилась.
— Отец рассказывал: наши отбили у немцев деревню. Все разрушено, уничтожено. И вдруг отец видит: лежат обломанные ветви яблонь, а на них — молодые листья, цветы белые…
И тут сзади послышался чей-то голос:
— Помогите, товарищи. Кто-нибудь!
Марина оглянулась. Человек в солдатской гимнастерке с медалями растерянно топтался на месте.
— Кто-нибудь есть? — повторил он.
— Слепой, — шепнул Максим.
Они подбежали. Оказывается, человек уронил палку и не мог найти ее.
Марина взяла слепого за руку и почему-то громко спросила:
— Вам куда?
Прохожий ответил:
— Слышу я хорошо. А вот не вижу ничегошеньки, дочка.
Максим поднял палку — старую, вырезанную из можжевельника.
— Спасибо, — сказал слепой. У него было худое скуластое лицо и безжизненные, остановившиеся глаза.
— Куда? — переспросила Марина.
Прохожий пожал плечами.
— Попал в историю — хоть стой, хоть падай, — произнес он и достал из кармана телеграмму.
Они прочли текст.
В Москву, на праздник Победы солдата Федора Крапивку пригласил его бывший комбат Лучко. Он прислал пятьдесят рублей на дорогу и обещал, что будет встречать Крапивку у вагона.
И не встретил.
Крапивка коротко рассказал, что был у комбата ординарцем, а в сорок четвертом после тяжелого ранения и долгих госпитальных дней его комиссовали. Ни отца, ни матери в живых у него не осталось, определили его в инвалидный дом.
Несколько раз он пытался найти Лучко, но безуспешно. А совсем недавно комбат сам объявился. Прислал письмо, а потом деньги. Не забыл, выходит.
Но произошло необъяснимое: почему-то не встретил Крапивку. Целый час отстоял Крапивка на платформе. Все ждал — мало ли чего в жизни случается. Да так и не дождался. Подошел к нему носильщик, посочувствовал, спросил:
— Где комбат живет, знаешь?
— Так вот он, адрес-то. — Крапивка показал листок.
— Такой праздник, а ты неустроенный, — вздохнул носильщик. — Ерунда получается. Давай провожу тебя. Такси возьмем.
Когда подъехали к дому, носильщик сказал:
— Ты посиди, я его вызову.
В квартире Лучко никто не ответил.
Старушка соседка сообщила, что живет он один, человек пристойный. Если пригласил — надо ждать, объявится.
Носильщик уехал, оставив Крапивку в старом кресле у лифта.
Полдня прошло. Измученный ожиданием, Крапивка решил вернуться на вокзал.
На улице он оступился, палка выскользнула и укатилась на мостовую.
— Нужно вас устроить в гостиницу, — предложила Марина. — Как считаешь, Максим?
— Лучше я уеду, — без особой уверенности произнес Крапивка. — Видать, не гостить мне в Москве.
