Семён Клебанов - Прозрение
— Могу сообщить, — сказал Дмитрий Николаевич. — Вначале я узнал об этом от одного нашего сотрудника, а потом рассказала сама Ирина Евгеньевна.
— Уловил, — продолжил Леухин. — Пошли дальше. История болезни — основной документ. Подчеркиваю, в данном случае юридический документ. Каждая запись, каждая дата имеют силу официальной справки. Еще в студенческой аудитории молодым эскулапам внушают сию заповедь. Ручьева изменила принятый график лечения. И что мы обнаруживаем? — Он шумно вздохнул. — Подлог! А здесь уже вступает в силу закон. В Уголовном кодексе есть соответствующая статья. — Леухин развел руками и резко поправил сбившуюся на лоб челку. — А мы в милосердие играем, — закончил он, сел и сложил руки на груди.
Дмитрий Николаевич поднялся из-за стола и, встав спиной к книжному шкафу, в стеклах которого отражалось солнце, сказал:
— Не думаю, что полезность нашей встречи будет определяться мерой взыскания, которое получит Ручьева. Не поступим ли мы правильней, если используем время, чтобы глубже разобраться в случившемся? — Дмитрий Николаевич отпил глоток воды. — В давние времена, когда я работал в районной больнице, был у нас хирург Платон Елизарович Пашин. Про него говорили: «Зимний он человек. Теплый». Затем я часто вспоминаю слова Бехтерева: «Если больному после разговора с врачом не становится легче, это не врач».
Печерников что-то шепнул Узорову на ухо, тот согласно кивнул.
— Я не собираюсь, как Леухин, предлагать, чтобы каждый воображал себе встречу с прокурором, — продолжал Ярцев. — Думаю, что это никчемное занятие.
— Верно, Дмитрий Николаевич, — сказал с места Смородин.
Дмитрий Николаевич заговорил о том, что в научном мире существуют различные школы, направления. Их авторитет цементируется не поклонением главе школы, не его диктатом. Выдающиеся деятели науки не раз предостерегали от бездумной верности их идеям.
— У нас бытует еще некое обожествление фигуры главного врача или научного руководителя. Икс Иванович или Игрек Петрович считают необходимым, чтобы в их департаменте оперировали только по методике, разработанной ими. Так понятие врачебной этики подчиняется служению принятому образцу. Все, что имеет малейшее отклонение, квалифицируется как нарушение установленного порядка. Я имел возможность подробно изучить дело Ручьевой, — продолжал Дмитрий Николаевич. — Утверждаю, что речь идет об оплошности, которая была вызвана душевным состоянием Ирины Евгеньевны. Вот тут бы и проявить нам истинное милосердие, а мы…
Дмитрий Николаевич мысленно увидел Ирину Евгеньевну в толпе пассажиров у пригородной электрички.
— Откровенны ли были выступавшие до меня? — спросил он, оглядывая всех за длинным столом. — Откровенны. Это не подлежит сомнению.
Дмитрий Николаевич в своем выступлении не опровергал ранее высказанных обвинений, он отодвигал их в сторону и доказывал: Ручьева не только хороший хирург, она перспективный ученый. Он вспомнил поздний вечер, когда узнал о предстоящей операции Белокурова. Стоило тогда Ручьевой позвонить Ярцеву, и летчика оперировал бы он, а она избежала бы связанной с этим ответственности.
— Разве уже одно это, — сказал Дмитрий Николаевич, — не говорит о том, что Ирина Евгеньевна — человек, достойный нашего уважения? Рискнет ли здоровьем больного хирург Ручьева? Думаю, вы согласитесь со мной, произнося решительное «нет». Да, повредить страшно. Ну а не помочь, не попытаться помочь — разве не страшно? Мы обязаны отвечать не только за то, что сделали. За не совершенное нами мы тоже в ответе. — Дмитрий Николаевич обвел глазами своих коллег и ровным голосом заключил: — И пусть вам не покажется странным, что, начав разговор с оплошности, допущенной Ручьевой, я заканчиваю словами благодарности ей.
Дмитрий Николаевич отошел от шкафа и сел на свое место. Подперев подбородок ладонью, он ждал выступления главного врача. Но неожиданно поднялся всегда улыбчивый Перелогин.
— По-моему, все ясно, — выдохнул он первую фразу. — Мы собрались, отреагировали. — Он выдержал паузу, словно раздумывая, продолжать или не стоит. Но все-таки продолжил: — В протоколах предлагаю записать выговор. Никому от этого худа не будет. Поверьте мне.
— За что выговор? — не понимая, спросил Узоров.
— Я ведь сказал: для протокола.
— Хватит и порицания! — буркнул Узоров.
— Не звучит, — улыбнулся Перелогин. — Поверьте мне. В разных комиссиях заседал. Никто еще от выговоров не полысел. Ваше дело решать, я сказал. — Пожав плечами, сел на место.
Главный врач начал свою речь с того, что упрекнул Перелогина в легковесном отношении к обсуждаемому вопросу.
— Я сторонник серьезных выводов. Проступок Ручьевой заслуживает строгой оценки. Очевидно, нам придется расстаться с ней. Можно понять желание товарищей найти оправдательные мотивы, но я не могу доверять Ручьевой…
Дмитрий Николаевич не удержался:
— Это еще не резон, чтобы выгнать человека. Я решительно возражаю! И уверен, что не одинок.
— И тем не менее решать буду я, — перебил главный врач. — Вы, наверное, знаете, есть клиника, где руководитель при приеме на работу ставит врача в известность о том, что, если они не сработаются, вопрос об увольнении не станет решать местком. Так вот…
— Борис Степанович! Опомнитесь! — протестующе воскликнул Ярцев. — Мы прекрасно знаем, о ком идет речь. Так он же выдающийся врач… Не стоит вам на него равняться!
Главный врач отвел хмурый взгляд в окно.
А Дмитрий Николаевич вынул из бокового кармана пиджака записку:
— Позвольте зачитать эту записку. «Дмитрий Николаеевич, сегодня в процедурном кабинете я услышал о совете врачей. Я буду летать! В этом у меня нет никаких сомнений. И может, в тот день, когда это случится, вам и надо провести разговор о работе хирурга Ручьевой. Ждать осталось недолго. Капитан Белокуров».
В кабинете наступила тишина.
* * *До встречи Ярцева с Крапивкой оставалось семнадцать дней.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В небольшой прихожей квартиры Ярцевых стоит на треноге полукруглая плетеная корзина, почти доверху заполненная поздравительными открытками.
Теперь уже трудно вспомнить, кто предложил собирать их, чтобы потом, спустя десять — пятнадцать лет, совершить путешествие во времени, перечитывая послания, отмеченные вехами знаменательных дат.
Никто — ни Дмитрий. Николаевич, ни Елена Сергеевна, ни бабушка — не оспаривает пальму первенства. Только помнят, что Маринке тогда исполнилось три годика. Теперь ей семнадцать.
Первая неделя мая принесла вороха почты. Два раза в день бабушка опустошала почтовый ящик, затем стопкой складывала корреспонденцию на столе Дмитрия Николаевича.
Писали друзья, коллеги, однополчане и многие бывшие пациенты Ярцева.
Некоторые письма Дмитрий Николаевич зачитывал вслух.
— Лена! Сердечно поздравляет Леонид Алексеевич Скворцов. И опять спрашивает: ты все такая же красивая? Что ответим? Такая же?
Елена Сергеевна улыбнулась.
— Надо ответить Скворцову телеграммой.
— С подписью: прекрасная Елена. Я — за!.. А вот послание от твоего вечного поклонника Вадима Дорошина. Каллиграфическим почерком свидетельствует свое уважение и шлет наилучшие пожелания.
Утром девятого мая Марина проснулась раньше всех и умчалась раздобыть цветы. Нынче ей повезло: купила отменный букет гвоздик.
Марина торжественно вручила цветы отцу и ровно двадцать раз — была двадцатая годовщина Дня Победы — поцеловала его.
— Я хочу пожелать, чтобы та война была последней.
— Я тоже хотел бы.
— А шампанское по этому поводу откроют?
— Шампанское утром не пьют, — напомнила Елена Сергеевна.
— Мы этого не проходили, мама!
Пришла в праздничной вязаной кофте бабушка, и семейное застолье началось с шумного выхлопа пробки. Шампанское позолотило высокие бокалы.
Телефонный звонок отвлек Дмитрия Николаевича. Добрых десять минут он выслушивал поздравительную тираду Вадима Дорошина. Можно было подумать, что на фронте был Ярцев не врачом, а боевым генералом.
— Остановись, Вадим, хватит, — сказал Дмитрий Николаевич. — Не забывай, я плохо переношу эпитеты…
— От этого не умирают. Позволь твоему верному другу выразить свои чувства. Постарайся стать академиком. Вполне заслужил. Мы с Валентиной ждем вас к обеду.
— Слушай, не получится.
— Никаких отговорок!
— Сегодня в больнице встреча. Мне надо быть.
— Тогда приезжайте вечером.
— Ладно, созвонимся.
Дмитрий Николаевич положил трубку.
— После разговора с Вадимом начинаешь чувствовать себя по меньшей мере Наполеоном.
— Господи! — воскликнула Елена. — Столько лет его знаешь и все привыкнуть не можешь.
— Не могу.
