Семён Клебанов - Прозрение
Ему приснилось, что он привел Маринку в зоопарк. Дочке было годика четыре, ее крохотная ладошка была влажная и горячая. Дмитрию Николаевичу хотелось взять Маринку и посадить на плечо. Он любил носить ее, маленькую, на плече. Но Маринка вырвала горячую ладошку из его руки и побежала вперед. По сторонам были железные клетки, и во всех клетках почему-то сидели собаки. Дочка открывала дверцы, с радостным визгом собаки выскакивали на волю. Рыжие, лохматые, большие и маленькие, прыгали собаки вокруг Маринки, и Дмитрий Николаевич боялся, что они собьют ее с ног. Тогда он сам решил открыть дверцы, чтоб поскорей освободить всех. Дмитрий Николаевич спешил, метался от одной клетки к другой, но они все были пусты…
…Он открыл глаза оттого, что на край раскладушки присела Елена Сергеевна. Вернулась из города. Одна? Или кого-то опять привезла? Дмитрий Николаевич вновь прикрыл глаза. Просыпаться не хотелось, разговаривать не хотелось.
— Как ты себя чувствуешь, Митя? Ты обедал?
Не поднимать веки, не отвечать, и Елена уйдет. А он досмотрит этот смешной сон с зоопарком и дворнягами. Теперь ощущения во сне более живые и яркие, чем наяву.
— Останин прислал телеграмму. Слышишь, Митя? На днях приедет.
Влажная ладошка Маринки в его руке. И желание обнять маленькую дочку; она еще боится сидеть на плече. Ей высоко, ей страшно и весело…
— Хромов звонил. Передал привет, приглашает в гости.
Кто это — Хромов? Не хочется, лень вспоминать. Какие-то гудки на реке. Темная елка у дома. Под старой елкой словно бы шелестит бесконечный дождь — это осыпается желтая отмерзшая хвоя. Падают граненые иголочки, а одна вдруг закачается, повиснув на невидимой паутине.
— И еще, Митя… Вот, просили тебе передать, посмотри. Ну, взгляни!
Какая-то блеклая серенькая фотокарточка в руках жены. Дмитрий Николаевич взял ее, повернулся на бок и еще крепче сомкнул веки. Потом он посмотрит. Не сейчас.
Подождав немного, Елена Сергеевна поднялась и ушла. Где-то над головой тенькали синицы. Вечерело, свежело. Лучик солнца, найдя просвет в переплетении веток, упал на лицо Дмитрия Николаевича. Под сомкнутыми веками — розовый свет, и он не исчезает, если даже сильно зажмуриться.
Фотография матери. Нет, не может быть. Показалось. Ведь не сохранились фотографии, все исчезло. Давно пепел развеялся. Дмитрий Николаевич рывком приподнялся. Положил фотокарточку на вздрогнувшую ладонь.
Будто сквозь дымку времени, с блеклой фотографии смотрела на него мать. Родное лицо, которое он никогда не забывал, помнил до последней морщинки.
«Идем, идем, уже недалеко, Ванечка!..»
Белая дорога через клеверное поле. Босые ноги. Фонтанчиками пробивается горячая пыль между пальцами. Шмели гудят, звенят, стрекочет все поле. Его взмокшая ладошка в руке матери.
«Идем, идем, Ванечка!..»
* * *До первой операции, которую проведет после своей болезни профессор Дмитрий Николаевич Ярцев, осталось двадцать семь дней.
