Жорж Сименон - Человек из Лондона
Малуан снова видел только спину дочери и ее высоко обнаженные ноги. По тротуару мимо него проходили люди.
— Анриетта! — позвал он.
Она не посмела даже обернуться. Жена мясника оставалась на месте, выжидая, что последует за брошенным ею вызовом.
— Дочка, сходи за своими вещами!
— Это еще что такое? — спросила мадам, шагнув вперед и заложив короткие руки в карманы фартука.
Малуан вообще был упрям, а сейчас он сам толком не знал, чего хочет. Он мог бы обойти решетку и проникнуть в лавку, но ему казалось, что легче сохранить престиж, оставаясь на улице.
— Анриетта, сейчас же ступайте заканчивать уборку на кухне.
— Анриетта, я тебе запрещаю идти туда. Ты сходишь за вещами и немедленно последуешь за мной.
Ситуация становилась смешной, и Малуан, поняв это, еще больше заупрямился. К тому же и он, и жена мясника делали вид, что не замечают друг друга.
— Если вы хотите, Анриетта, то можете уходить, но только через восемь дней. Вообще я вас так или иначе рассчитаю, ибо не желаю больше терпеть в своем доме. Но сперва вы проработаете положенные восемь дней.
— Анриетта, я тебе приказал идти одеваться…
Служанка вытерла глаза тыльной стороной руки и, не выпуская тряпку, посмотрела на хозяйку, потом на отца, маячившего по ту сторону решетки.
— Ты поняла?
— Вы слыхали, Анриетта? Предупреждаю, что в случае надобности я пошлю за полицией.
— Вот и прекрасно! Пусть только полиция тут появится! — сказал Малуан.
Он и сам не мог сказать, что бы он тогда сделал. Он был не прав и потому все больше распалялся.
— В последний раз повторяю — идем со мной!
Анриетта убежала в заднюю комнату. Малуан затягивался, забыв даже, что держит в зубах трубку стоимостью в двести пятьдесят франков.
«Я не имею права оставлять свою дочь в этом доме, — мысленно говорил он себе, хотя и без особой уверенности. — Когда владеешь суммой в пятьсот тысяч франков и даже больше…»
С того места, где он стоял, можно было видеть стеклянную будку, где в деревянном шкафчике лежал чемодан. Жена мясника удалилась. Из задней комнаты послышались голоса, и Малуан различил всхлипывание.
Он прохаживался, как часовой, с окаменевшим взглядом и крепко стиснутыми зубами. Ему необходимо было почувствовать в себе способность к действиям. Напротив помещался писчебумажный магазин, а рядом лавка сувениров Дьепа.
Наконец он обернулся. Анриетта шла через мясную лавку в шляпке, в пальто, с маленьким чемоданом в руке. Она открыла решетку.
— Почему ты это сделал? — спросила она, шагая рядом с отцом.
— Потому!
— Она хочет жаловаться судебному исполнителю. Будь хозяин на месте, произошла бы драка. Он настоящий скот.
Малуан презрительно улыбнулся и, вспомнив о трубке, с удовольствием затянулся.
— Предоставь все своему отцу! — сказал он, когда они поравнялись с кафе «Швейцария».
Сквозь занавески он заметил Камелию, которая, как всегда, сидела одна в своем углу за рюмкой мятного ликера.
V
Неожиданная смешная и отвратительная сцена разразилась в домике над кручей. Мадам Малуан убрала в этот день квартиру так тщательно, что еще сохранились следы влаги.
За минуту до того как Малуан с Анриеттой достигли порога, никто — ни муж, ни жена, ни дочь — не предвидел, как развернутся события. Поднимаясь по склону, Анриетта проговорила:
— Что теперь скажет мама?
«Что она теперь скажет?» — спрашивал себя и Малуан, поворачивая ключ в замке. А почему, собственно, она должна что-то сказать? И зачем Анриетте беспокоиться о том, что скажет мать?
Он первым вошел на кухню. Анриетта еще оставалась в тени коридора, и мадам Малуан спросила:
— Ты с кем?
— С твоей дочерью.
Буря задерживалась. Мадам Малуан продолжала накрывать на стол и заговорила вновь, уже разлив суп по тарелкам.
— Почему она взяла сегодня выходной?
— Она не брала выходного. Я велел ей бросить работу.
— Очень умно!
Это была последняя минута тишины. Потом не стало слышно ни тиканья будильника, ни потрескивания печи.
— Ты что сказала?
— Сказала, что у тебя всегда так получается: месяцами молча все сносишь, все проглатываешь и вдруг в самый неподходящий момент совершаешь большую глупость.
— Ах так! Я совершил глупость? По-твоему, нужно было оставить Анриетту в этой лавке, где прохожие видят половину ее голого зада, когда она моет полы?
— Ешь! Посмотрим, как мы станем выкручиваться в конце месяца?!
— Это что же, намек? Я, дескать, зарабатываю недостаточно, чтобы прокормить семью, не так ли? Я…
Первый удар кулака сотряс стол и был началом новой вспышки ссоры. Теперь уже трудно было найти связь между репликами. Без всякой видимой причины затрагивалась одна тема за другой только потому, что находились особенно злые слова.
— Скажи еще, что я пьяница!
— Не говорила я этого, но повторяю — ты выпил. Стоит тебе выпить, как ты становишься другим человеком.
— Ты слышишь, Анриетта? Твой отец пьяница, зато твоя мать самая святая из всех женщин!
Анриетта плакала.
Мадам Малуан машинально клала в рот куски хлеба, но так и забывала их разжевывать.
— Твоя семейка не раз упрекала меня в том, что я простой рабочий. Будто бы она, твоя семейка, большего стоит! Что из себя строить они могут, да! А вот в кастрюлю положить-то нечего!
— Во всяком случае, они лучше воспитаны, чем…
Продолжение становилось все более путаным и бессмысленным.
— …двадцать лет ты обрекаешь меня на страдания…
— …сам не знаю, что меня удерживает от…
— …от чего?..
— …от…
— Папа!
— Да, взгляни на своего отца! Хорош!
— Может, я пришелся бы тебе больше по вкусу, если б положил на стол пятьсот тысяч франков? А?
— Ты мне противен! Ступай протрезвись в другом месте!
— За пятьсот тысяч франков вся твоя семейка прибежит лизать мне пятки…
— Я тебе запрещаю…
— Папа! Мама!
Рука поднялась, но ударила лишь по столу, а несколько секунд спустя с грохотом хлопнула входная дверь. Малуан, забыв бидончик с кофе и бутерброды, ринулся в порт.
— Ешь! — сказала дочери мадам Малуан. — Завтра он обо всем забудет. А вот до праздников, уверена, работу тебе не подыскать.
В отеле «Ньюхевен» инспектор Молиссон сидел в одиночестве за столом, накрытым на две персоны, и неторопливо ужинал. С других столов на него поглядывали с любопытством и одновременно с уважением.
— Это человек из Скотленд-Ярда, — шепотом сообщил хозяин отеля, вышедший в белом колпаке, чтобы приветствовать своих клиентов в начале трапезы.
— А второй — Браун?
— Сдается, он знаменитый английский грабитель.
Хозяйка в это время подсчитывала за конторкой долг Брауна — четыреста двадцать франков, которых, видно, ей уже не видать.
Туман не проходил, но это был обычный туман, который висел над Ла-Маншем половину зимы. Сирена продолжала завывать. Белый пар поднимался в воздух от дыхания прохожих.
До половины десятого Малуан не замечал из своей будки ничего особенного. Он положил на стол новую пенковую трубку и то и дело бросал на нее укоризненный взгляд, будто в чем-то ее винил. Повернувшись налево, он видел свет в окне своего дома, при этом на лбу у него появлялись морщины.
Траулер «Франсетта» заканчивал погрузку угля, чтобы через час, с началом прилива, выйти в море. Прожектор, закрепленный на шесте, освещал палубу. Корзины с углем, раскачиваясь на талях, одна за другой опрокидывались в трюм.
Вдруг в освещенной части палубы показались трое в штатском. Один из них что-то сказал, что именно, Малуан не расслышал, и тотчас один из матросов побежал искать капитана в соседнюю пивнушку.
Разговор происходил на свету прожектора. Стрелочник узнал в одном из пришедших сотрудника полиции. Он видел, как все трое расхаживали по палубе, потом зашли в рулевую рубку, затем в кабину телеграфиста, а по набережной в это время вышагивал жандарм в форме, и такие же шаги доносились с другой стороны гавани.
Полицейские осмотрели другие суда: «Матамор» и «Ватужур», которые готовились выйти на лов в ту же ночь. Когда с досмотром было покончено, три фигуры не удалились, а стали прогуливаться по набережной, наклоняясь над баркасами, заглядывая внутрь кафе.
За тридцать лет Малуану доводилсь не менее ста раз быть свидетелем такой картины, и чаще всего это начиналось с телеграммы из Парижа: «Ведите наблюдение за вокзалами, портами, всеми пограничными пунктами».
Он видел, что Камелия, как обычно, одной из первых вошла в «Мулен Руж», ничего не подозревая.
Прошло еще какое-то время, Малуану захотелось спать. Он ощущал тяжесть во всем теле и злился оттого, что не захватил кофе. Два или три раза, между десятью и двенадцатью, он клевал носом, но полностью не отключался и даже один раз маневрировал стрелками, видимо, в полусне, ибо, увидев вагоны, задался вопросом — действительно он повернул рычаг или это ему приснилось?
