Агата Кристи - Том восьмой. Выпуск II
— Какая наглость! — сказал Джордж. Потом полюбопытствовал:
— Что вы о нем думаете, Руфь?
Она подавила эмоции.
— О, таким я его и представляла! Ничтожество.
И Джордж ничего не заметил, ничего не заподозрил! Ей хотелось кричать: «Зачем ты послал меня к нему? Разве ты не знал, что он со мной сделает? Разве ты не понимаешь, что я уже не та? Не видишь, насколько я опасна? Кто знает, что я могу натворить?»
Вместо этого деловито сказала:
— По поводу письма из Сан-Пауло… Она была опытным, умелым секретарем. Минуло пять дней.
День рождения Розмари.
Мало работы… посещение парикмахера… новый черный костюм, искусно наложенная косметика. В зеркале совсем чужое лицо. Бледное, решительно, злобное.
Значит, не ошибся Виктор Дрейк. В ней нет ни капли жалости.
Позже, когда она глядела на посиневшее, застывшее лицо Розмари, жалости по-прежнему не было.
А теперь, спустя одиннадцать месяцев, воспоминание о Розмари неожиданно напугало ее…
3. Антони Браун
Антони Браун нахмурился, едва лишь подумал о Розмари Бартон.
Нужно было быть идиотом, чтобы с ней связаться. Впрочем, мужчину за это не осуждают! А она, что ни говори, обладала способностью приковывать к себе взоры людей. В тот вечер в Дорчестере он ни на что не мог больше смотреть. Красива, как гурия, и, вероятно, столь же умна!
Он влюбился в нее без памяти. А сколько усилий он затратил, отыскивая кого-то, кто мог бы представить его. Совершенно непростительное легкомыслие, когда дел у тебя по горло. Не развлекаться же он сюда приехал.
Но Розмари была так неотразима, что он мгновенно позабыл обо всех своих служебных обязанностях. Теперь он сам высмеивал себя за это и недоумевал, как смог оказаться таким идиотом. По счастью, сожалеть было не о чем. Как только он с ней заговорил, ее очарование сразу же потускнело. Все встало на свои места. Любви не было — не было и страсти. Просто приятное времяпрепровождение — всего-навсего.
Ну что ж, он хорошо провел время. И Розмари тоже повеселилась. Они танцевали, словно два ангела, и куда бы он ни приводил ее, мужчины всегда оборачивались в ее сторону. Он благодарил судьбу, что не женился на ней. За каким чертом нужна ему эта красотка? Она даже не умела внимательно слушать. Из той породы девушек, которые ежедневно за завтраком ожидают от вас признания в страстной любви!
Вот сейчас самое время обо всем подумать.
Он изрядно влюбился в нее, так?
Был у нее вроде бесплатного кавалера. Звонил, приглашал, танцевал с ней, целовался в такси. Дурачился до того невероятного, потрясающего воображение дня.
Вспоминается все до мелочей: прядка растрепанных над ухом каштановых волос, опущенные ресницы, за которыми сверкают темно-голубые глаза. Мягкие, нежные, алые губы.
— Антони Браун. Какое славное имя! Он сказал добродушно:
— Имя у меня знаменитое. У Генриха Восьмого был камергер Антони Браун.
— Ваш предок, надеюсь?
— Ну, этого я не стану утверждать.
— Лучше не надо!
Он вскинул брови.
— Я — потомок колонизаторов.
— Не итальянских ли?
— А! — засмеялся он. — Мой оливковый цвет лица. У меня мать — испанка.
— Тогда ясно.
— Что ясно?
— Все ясно, мистер Антони Браун.
— Вам нравится мое имя.
— Я уже сказала. Хорошее имя.
И вдруг неожиданно, словно обухом по голове:
— Лучше, чем Тони Морелли.
Он остолбенел, отказываясь верить собственным ушам. Невероятно! Чудовищно!
Он схватил ее за руку. Неистово сжал, она вскрикнула:
— О, мне больно!
Голос его сделался злым и грубым. Она засмеялась, радуясь произведенному эффекту. Чудовищная дура!
— Кто вам сказал?
— Один неизвестный, кто вас знает.
— Кто он? Я не шучу, Розмари. Я должен знать.
Игривый взгляд метнула она в его сторону.
— Мой беспутный кузен Виктор Дрейк.
— Я никогда не встречал человека с таким именем.
— Полагаю, в то время, когда вы знали его, он пользовался другим именем. Берег фамильную честь.
Антони медленно произнес:
— Понимаю. Это было в тюрьме?
— Да. Я говорила с Виктором про его беспутную жизнь — сказала, что он позорит всех нас. Разумеется, у него в одно ухо вошло, а в другое вышло. Потом он усмехнулся и сказал: «Да и вы не безгрешны, моя прелесть. Прошлым вечером я видел, как вы танцевали с одним парнем — эта пташка уже побывала в клетке, а теперь он один из ваших лучших друзей. Слышал, называет себя Антони Брауном, в тюрьме-то он был Тони Морелли».
Антони непринужденно сказал:
— Мне хотелось бы возобновить знакомство с этим другом моей юности. Старые тюремные связи прочные.
Розмари мотнула головой.
— Вы опоздали. Сейчас он плывет в Южную Америку. Вчера отправился.
— Ясно. — Антони глубоко вздохнул. — Значит, вы единственный человек, которому известны мои тайны.
Она кивнула.
— Я вас не выдам.
— Так будет лучше. — Голос его сделался строгим и мрачным. — Послушайте, Розмари, не играйте с огнем. Вы ведь не хотите…
— Вы угрожаете мне, Тони?
— Предупреждаю.
Вняла ли она этому предупреждению? Почувствовала ли таящуюся в нем угрозу? Безмозглая дурочка. Ни крупицы здравого смысла в ее красивой пустой голове. Она надоела ему. Захотелось уйти, но кто за нее поручится? В любой момент проболтается.
Она улыбнулась очаровательной улыбкой, которая оставила его равнодушным.
— Не будьте столь жестоки. Возьмите меня на танцы к Джарроу на следующей неделе.
— Меня здесь не будет. Я уеду.
— Но не раньше моего дня рождения. Вы не можете покинуть меня. Я рассчитываю на вас. Не говорите нет. Я так тяжело болела этой ужасной флю и до сих пор отвратительно чувствую себя. Не спорьте со мной. Вы обязаны прийти.
Он должен был устоять перед ней. Должен был послать к черту и уйти не оглядываясь.
Но в эту минуту сквозь открытую дверь он увидел спускающуюся по лестнице — Ирис — стройную, изящную, черноволосую, с серыми глазами на бледном лице. Ирис не блистала красотой Розмари, но обладала такой внутренней силой, которой Розмари явно не хватало.
В эту минуту он почувствовал то же, что чувствовал Ромео, пытавшийся думать о Розалинде, когда он впервые увидел Джульетту.
Антони Браун изменил свое решение. В мгновение ока он наметил совершенно иной план действий.
4. Стефан Фаррадей
Стефан Фаррадей думал о Розмари — думал с тем боязливым изумлением, которое в нем всегда пробуждал ее образ Обычно он подавлял все мысли о ней, как только они появлялись, но бывали минуты, когда и после своей смерти с такой же настойчивостью, что и при жизни, она неотвязно преследовала его.
И так только вспоминалось происшедшее в ресторане — его пронизывал панический ужас. Не надо думать об этом. Надо думать о живой Розмари, улыбающейся, взволнованной, погружающейся в его глаза… Каким дураком — каким несусветным дураком он был!
И недоумение охватывало его, неподдельное, вызывающее раскаяние недоумение. Как все это произошло? Непостижимо. Жизнь его раскололась на две части: одна, большая часть, где все продумано, уравновешено, подчинено строгому порядку, и другая — сверкающая каким-то непонятным безумием. Две части, которые невозможно было между собой совместить.
При всех его способностях, уме, проницательности Стефан не имел того внутреннего чутья, которое позволило бы ему осознать, что обе эти части на самом деле как нельзя лучше дополняли друг друга.
Временами он оглядывал прожитую жизнь, оценивал ее спокойно, без излишних эмоций, но и не без самолюбования. С ранних лет он поставил себе цель добиться в жизни положения и, несмотря на встретившиеся ему на первых порах затруднения, значительно преуспел.
Его мировоззрение было простым: он верил в Настойчивость. Чего человек пожелает, того он и добьется!
Маленький Стефан упорно тренировал свою настойчивость. Надеяться, кроме как на свои силы, ему было не на что. Невысокий, бледный, скуластый, большелобый семилетний мальчик, он вознамерился достигнуть высот — и довольно значительных. Родители, он уже это понял, ничем ему не помогут. Его мать вышла замуж за человека, который был значительно ниже ее по положению, — и горько в этом раскаивалась. Отец — убогий подрядчик, злобный, хитрый, скупой, в открытую презирался женой, а также и сыном… К своей матери — болезненной, безвольной, с часто меняющимся настроением, Стефан относился с недоумением, пока не нашел ее повалившейся на угол стола. Тут же валялась порожняя бутылка из-под eau de cologne . Ему не приходило в голову объяснять пьянством неуравновешенность своей матери. Она никогда не пила ни вина, ни пива, а он не понимал, что ее пристрастие к eau de cologne имеет совсем иное основание, чем туманные ссылки на головные боли.
