Уолтер Саттертуэйт - Эскапада

Нет, я не знаю, кто это сделал. И даже представить себе не могу, почему.

Прошло несколько секунд. Как в тумане, я схватила нож и, спотыкаясь, побрела к комнате госпожи Корнель.

Я постучала. Она открыла, и я ввалилась к ней. И кто, ты думаешь, там был и тут же поднялся с небольшого диванчика в стиле рококо, как не господин Бомон.

Он был полностью одет. Возможно, успел одеться после свидания с Сесилией. Или, может, там, в его комнате, Сесилия набросилась на него, как пантера, когда он еще был одет, они упали на пол и не теряя ни мгновения, в пылу страсти…

О, Господи! Это все из-за погоды, Ева. Еще один жаркий, душный день и ласковый солнечный свет, разлитый по лужайке. Все отправились на воскресную службу, так что я пишу тебе на свежем воздухе, во дворике рядом с оранжереей. Вокруг прыгают белки, а с ними заодно, боюсь, и моя фантазия.

Как бы то ни было, там оказался господин Бомон, мрачноватый с виду, но довольно красивый в смокинге (в брюках и так далее).

Ты скажешь, что это было совсем невинное свидание, когда он оказался в комнате госпожи Корнель. Я бы сама поверила (почти), не случись мне, когда я усаживалась, остановить свой взгляд (совершенно случайно) на лице господина Бомона и угадать по его выражению, что он находится в состоянии, которое госпожа Стоупс называет «мужской готовностью».

Возможно (это только что пришло мне в голову), заниматься любовью не раздеваясь — одно из американских достижений, как, например, чарльстон. Может, именно это имеется в виду, когда говорят «встал и пошел». Может, когда я постучала, он и госпожа Корнель, оба одетые, сплелись в жарком объятии на полу.

Нет. Я могу, и не без удовольствия, представить себе господина Бомона в таком положении, но никак не элегантную госпожу Корнель. И все же я подозреваю, что, когда я постучала в дверь, кому-то из них, по крайней мере, пришлось спешно приводить себя в порядок.

Похоже, господин Бомон неутомим.

Так или иначе я жутко волновалась, когда с ними заговорила, и во время этого разговора чувствовала, что краснею как дура всякий раз, как только взгляну на него.

Он вовсе не такой самоуверенный, каким я его описывала в первых письмах, Ева. Он был в самом деле очень мил и прошлой ночью, когда я разговаривала с ним и с госпожой Корнель, и сегодня, когда меня допрашивал этот напыщенный инспектор Марш из Скотланд-Ярда. Он даже защищал меня.

Но я сама себя опережаю.

Прошлой ночью я рассказала им все. Господину Бомону и госпоже Корнель.

Вернее, почти все. Я не упомянула о других призраках — о матери с мальчиком, которых видела у мельницы. Чем чаще я о них думаю, тем больше убеждаюсь, что они всего лишь плод моего воображения. Мои нервы натянулись, как струны, свет под ивой был сумрачный. Более того…

Бог мой. У меня только что состоялся довольно странный и тревожный разговор с господином Гудини. Я совсем растерялась. Если то, что он говорит, правда…

Попробую рассказать все толком.

Господин Гудини быстрым шагом прошел по тропинке, приветствовал меня жизнерадостным «Добрый день!», сел рядом на скамейку и заявил, что сам хочет во всем разобраться.

Я закрыт блокнот, пряча страницу с моими несуразными домыслами, и сказала:

— Простите?

Он быстро помахал рукой взад-вперед, будто разгоняя мух.

— Запутанная вышла история, мисс Тернер. Винтовки, револьверы, умершие графы. Призраки. Все это слишком затянулось и зашло далеко, и я намереваюсь во всем разобраться.

— Понятно, — заметила я. Впрочем, я преувеличивала.

Он сказал:

— Я беседовал со своим помощником, Филом Бомоном, и этим полицейским из Лондона. Фил рассказал мне, как вы повстречались с графом. Я вам очень сочувствую, мисс Тернер. Понимаю, такой скромной девушке, как вы, поведение графа должно было показаться чудовищным.

Я скромно кивнула и опустила глаза на свой блокнот. И от скромности даже покраснела, вспомнив, что я там написала.

— Должен вам сказать, — продолжал он, — я узнал, как он проник в вашу комнату.

— Узнали? — тупо переспросила я.

— Да. Я тщательно обследовал комнату графа и обнаружил за стеной потайной ход. Он ведет на узкую лестницу и дальше вниз — в какой-то туннель, откуда по другим лестницам, уже вверх, можно подняться в разные комнаты. Не сомневаюсь, одна из них ведет в вашу комнату.

— Потайной ход? — Я начала напоминать сама себе попугая.

— Верно.

— Но я думала, он вошел в дверь.

Господин Гудини покачал головой, как строгий учитель.

— Он прожил здесь всю свою жизнь и знал про потайной ход. И зачем ему было рисковать, при том что в коридоре его могли заметить? А теперь, мисс Тернер, если вы хорошенько подумаете, то поймете, что если граф пользовался этим ходом, то им в любое время мог воспользоваться и кто-то другой.

— Да? — сказала я. А сама все никак не могла сосредоточиться, представляя себе графа в длинной ночной рубашке, бредущего по сводчатым туннелям в свете факела, бросающего блики на каменные стены, под хлопанье крыльев летучих мышей и писк крыс.

— Фил также рассказал мне о ноже, который вы вчера нашли в своей постели, — сказал он. — Тот, кто его там оставил, тоже мог воспользоваться потайным ходом.

— Да, — сказала я, — понимаю.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это означает?

И я отдала себе отчет, Ева. Это означало, что вчера тем ходом пользовался человек, хорошо знавший Мейплуайт. Только не граф, ведь его уже среди нас не было.

— Да, но…

— Я много думал, мисс Тернер, — сказал он. — Прошлой ночью кто-то пытался вас убить. Полагаю, чтобы заставить вас молчать. Может, вы что-то слышали или видели — это помогло бы мне разобраться в таинственных событиях, которые здесь происходят.

— Но что именно?

Господин Гудини улыбнулся.

— Я специально искал вас, чтобы это узнать. — Он достал из кармана жилета золотые часы, взглянул на время, нахмурился и посмотрел на меня. — Вот что, мисс Тернер, я буду крайне признателен, если вы расскажете мне подробно все, что произошло с вами с той самой минуты, когда вы приехали в Мейплуайт.

И я, наконец, рассказала, Ева. Все-все, включая историю о двух призраках у мельницы. Я никому еще об этом не говорила, даже госпоже Корнель и господину Бомону, и уж, конечно, не напыщенному инспектору Маршу. Мне казалось, что я не смогу убедить их в том, кем был первый призрак, если упомяну еще и о втором призраке, и о третьем. Одна правда, думала я, поставит под сомнение другую. Да и потом, я сама уже начала сомневаться, что все эти призраки были на самом деле.

Я почти все рассказала о них инспектору Маршу. Но он смотрел на меня так укоризненно, так надменно и самодовольно, так омерзительно официально. Представить себе не могу, как он умудрился дослужиться до офицера полиции. Лондонский преступный мир и его обитатели, очевидно, куда слабее, чем пишут в газетах. Инспектор Марш не прожил бы в Сидмуте и пяти минут.

Господин Гудини тоже отличался некоторым самодовольством, но он умел внимательно слушать — и обратил особое внимание на мой рассказ о матери с сыном. Он задал кучу вопросов, то и дело задумчиво кивая, и затем пожелал услышать конец моей истории.

Я все ему рассказала, не упомянув только о Сесилии и господине Бомоне, потому как считаю, что, кроме них, это никого не касается. Под конец он начал задавать мне поистине удивительные вопросы. Если взять их суть… нет, Ева, даже передать тебе не могу. Честно, я не кокетничаю. Я ему пообещала. Поклялась, что не расскажу никому, о чем он меня спрашивал.

— А что мне сказать инспектору Маршу, — спросила я, — если он спросит меня про призраков?

Он вскинул голову, прямо как Цезарь.

— Тогда вам придется ему рассказать все. Гудини всегда играет честно.

С этими словами он встал, поблагодарил меня и быстро вернулся в дом.

Я правда не знаю, что делать, Ева. Меня все это так угнетает. Если ужас, о котором говорит господин Гудини, правда, тогда…

Я не могу.

Я должна отправить это письмо. Потом я сяду и все обдумаю.

Глава тридцать четвертая

Госпожа Бландингз оказалась высокой, сухопарой женщиной с узким ртом, узким подбородком и узкими карими глазами, сверкавшими по обе стороны узкого крючковатого носа. Когда-то она была красивой женщиной, но от времени и забот морщины на ее лице сделались глубже, а само лицо — грубее. Волосы седые и так круто закручены, что местами меж завитков проглядывает розовая кожа. На ней было черное хлопчатобумажное платье, так жестко накрахмаленное, что оно шуршало, как мертвые листья, при каждом ее вздохе.

Руки она положила на кухонный стол и переплела пальцы. Руки были худые и почти изящные, хотя суставы покраснели, как будто она стучала ими по кирпичу.