Жорж Сименон - Плюшевый мишка
Время от времени этот вопрос назойливым рефреном крутился в его мозгу. Так всегда бывало в те моменты, все более частые, когда он «отсутствовал» – его собственный термин, наиболее полно выражающий особую пустоту, до головокружения.
И разве не говорила жена о Лизе, когда та была еще совсем маленькой, что девочка унаследовала от отца эту особенность – на несколько мгновений отлучаться из этого мира, «отсутствовать»?
Не то чтобы он всерьез думал о самоубийстве. Если ему и случалось открывать ящик, ощупывать пальцами вороненую сталь, то скорее для того, чтобы успокоиться. В конце концов, нет ничего непоправимого, если в любой момент есть возможность уйти.
Разве эта мысль не свойственна всем людям, по крайней мере многим? Он не смел спрашивать об этом ни своих коллег, ни тем более своих учеников – да, впрочем, те еще мало пожили на свете.
Иногда ему хотелось не только послушать свидетелей на свой счет, но и узнать, что они сказали бы о других. Например, о мадам Рош – всегда веселой, для которой жизнь казалась сплошным удовольствием.
А какова она сама с собой – так ли уж полна доверия к ближним, к себе и к судьбе? Пока она перебирает вещички в ожидании первых схваток – не испытывает ли она в глубине души страха?
Она распевает песни и шутит с медсестрами, которые заходят к ней. Но разве докажешь, что это маскамаска, непохожая на ту, что носит Шабо, и все же всего лишь маска?
Разве он, со своей стороны, не выглядит настолько уверенным в себе, что даже раздражает этим своих коллег?
Он обходил этаж за этажом, неизменно всегда в белом, затем внезапно закрывался у себя в кабинете, чтобы достать бутылку из шкафа, запертого на ключ.
Не лучше ли было бы носить пистолет при себе? Если этот эльзасец и не сумасшедший в медицинском смысле этого слова, у него тем не менее все признаки одержимого. Идефикс. До сих пор он довольствовался тем, что подсовывал под стеклоочиститель его машины угрожающие записки, хотя каждый день имел возможность выстрелить в профессора, на худой конец – каждый вторник, если это был его выходной. Сколько же времени это тянется?
Где он живет? Нашел ли он работу? Может быть, он угрожает, чтобы самому набраться храбрости? Или он хочет, прежде чем напасть, насладиться страхом ненавистного ему человека? Или он поджидает случая, когда профессор будет один, без Вивианы?
А в самом деле, что известно его секретарше? Все? Почти все? Почему за эти шесть месяцев она ни разу не заговорила о санитарке, пышнотелой и розовой, имя которой он только теперь узнал из газет?
Для него она навсегда осталась Плюшевым Мишкой, так окрестил он ее в тайнике своей души в первую же ночь, когда ехал в такси домой, на улицу Анри-Мартэн. В ту ночь ему пришлось дважды принимать роды, потому что доктор Одэн был в Италии, на конгрессе медиков. Как всегда, он отправил Вивиану спать. Вспомнилась подробность: им не удалось закончить обед в ресторане на Центральном рынке, потому что едва им подали десерт, как его вызвали в клинику.
Он сновал из одной палаты в другую, поочередно присаживался то к одной, то к другой роженице, давал отрывистые инструкции мадам Дуэ и акушеркам. Клиника была переполнена, и, как бывает в таких случаях, те пациентки, до которых дело еще не дошло, вместо того чтобы спокойно спать, чувствовали нервозность в атмосфере и то и дело звонили по пустякам.
Пятая разродилась двумя близнецами почти в полночь, так что были затруднения – каким числом их регистрировать.
Другая пациентка – первородящая – мучилась схватками с утра и совсем пала духом; Шабо тоже считал, что роды затянулись, и много раз уходил прилечь. Наконец в четыре часа она разродилась, и вскоре большая часть персонала исчезла, коридоры опустели и погрузились в тишину, едва освещенные ночными светильниками.
В ту ночь он выпил не то два, не то три стаканчика коньяка. Только он успел запереть шкаф и переодеться, как сообразил, что уже давно слышится раздражительный звонок. Машинально взглянул на табло. Звонила девятая очень требовательная пациентка: она родила шесть дней назад и без конца требовала санитарку по любому поводу.
На найдя санитарки, он зашел в конец коридора, в заднюю часть здания, где находилось дежурное помещение для персонала. Комнату освещал только слабый свет из коридора. На смятой постели он разглядел белокурые волосы и лицо спящей (почти детское личико, с удивлением отметил он); от сна ее щеки разгорелись жарким румянцем.
Девушка была ему незнакома. Должно быть, недавно в клинике, может быть, даже это ее первое дежурство. Как часто бывает, когда дежурят ночью, под голубым халатом, распахнувшимся сверху до пояса, на ней больше ничего не было.
Сколько бы ни перебирал он свои воспоминания почти пятидесятилетнего мужчины, никогда еще не встречал он настолько восхитительной и волнующей картины. Чувствовалось, что девушка достигла самых глубин здорового сна, чуть надутая нижняя губка сложилась в блаженную гримаску.
Когда он склонился над ней и тронул за плечо, она не проснулась. Только затрепетала всем телом, словно его прикосновение вошло в ее сон и растворилось в нем.
Кто поверит ему сегодня, если он скажет, что испытывал нежность к ней? И все же его движения были исполнены нежности, когда он раздвинул края халата, чтобы высвободить ее груди. Тяжелыми и жаркими были они под его ладонями, и она снова вся затрепетала, но на этот раз неясная улыбка озарила ее лицо.
Прошли месяцы, а он и сегодня не может сказать, понимала ли она в ту ночь, что с нею происходит. Шелковистой была ее кожа, кожа блондинки, и, лежа во влажной постели, девушка казалась такой невинной, что напомнила ему толстого плюшевого мишку, с которым дети любят спать в обнимку.
Он не искал оправданий и не пытался объяснить свой поступок. В глубине души, перед лицом своей совести он был уверен в одном: никогда в жизни он не был так чист, как тогда, с нею.
И сама она, чувствуя, как он прижимается к ней, раскрывала объятия, раздвигала колени, не переставая улыбаться, не подымая ресниц. Затем с легким стоном раскрылись ее губы, затрепетали веки, но ни разу не удалось ему заметить блеснувшего из-под них взгляда.
В тот миг, когда он на цыпочках выходил из комнаты, она одним движением перевернулась на живот и снова уснула глубоким сном.
Из девятой по-прежнему звонили с краткими перерывами. Он нашел наконец мадмуазель Бланш – она выходила из другой палаты. Он слукавил:
– Можно подумать, что на дежурстве никого нет.
– Иду! – откликнулась она, хотя это не входило в ее обязанности.
До конца недели он не встречал нигде Плюшевого Мишку и, только столкнувшись с девушкой в палате у больной, догадался по ее акценту, что она из Эльзаса и в Париже недавно.
Она залилась румянцем, не смея взглянуть ему в лицо.
И он почему-то был уверен, что она не сердится на него, напротив испытывает к нему благодарность.
Как почти весь персонал клиники, она работала неделю в дневную смену, неделю – в ночную. Когда настала ее очередь ночных дежурств, Шабо подстерег удобный случай. Разумеется, они встречались в коридорах и в палатах. Она, со своей стороны, тоже делала все, и чтобы их почти несбыточная встреча повторилась. И тем не менее это произошло только через месяц.
Когда он во второй раз подошел к ее постели, лукавое выражение ее лица убедило его, что она не спит. И ни один из них не сказал ни слова, может быть, из опасения, что их услышат, но под конец она все же открыла глаза и, когда он уже уходил, схватила его руку и поцеловала ее.
На той же неделе им еще дважды представился случай, две ночи подряд, и никогда еще Шабо не чувствовал в себе такой легкости. Для него это было чудом, нежданным подарком – первым щедрым подарком за всю его жизнь, ему даже случалось два-три раза украдкой забежать в комнату сына, чтобы погладить по головке плюшевого медвежонка, которого Давид все еще держал в игрушках.
В следующую неделю он не встречал эльзаску в клинике ни днем ни ночью, а спросить о ней не посмел. У персонала определенный график летних отпусков, и вполне вероятно, что она была в отпуске.
Однако он что-то заподозрил и порой незаметно наблюдал за Вивианой, пытаясь найти в ней какие-то перемены, хотя бы незначительные. Та, со своей стороны, тоже, по-видимому, изучала его, и когда их взгляды встречались, она первая отворачивалась.
Он выждал три недели, прежде чем обратиться – не к секретарше, нет! а к мадмуазель Роман:
– А что произошло с той молоденькой санитаркой с эльзасским акцентом?
Он произнес слова небрежно, уголком рта, как бы не придавая значения такой мелочи, и реакция директрисы поразила его.
У нее был такой вид, точно она с неба свалилась, затем вдруг сделалась ужасно подозрительной:
– А разве вам мадмуазель Вивиана ничего не говорила? Ведь именно она получила об этой особе самые неблагоприятные сведения и сообщила мне, что на прежнем рабочем, месте та проявила себя непорядочно. Я думала, вы в курсе. У меня даже сложилось впечатление, что именно вы распорядились рассчитать ее.
