Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
Гренби содрогнулся.
– Что же, черт возьми, натворил его сын? – воскликнул он.
Отец Браун ничего не ответил. Но когда они снова забрались в машину, прибыли в деревеньку под названием Грейстоунз, расположенную неподалеку, и вышли у гостиницы «Семь звезд», юрист с некоторым удивлением выяснил, что отец Браун не намерен продолжать путешествие, а напротив, собирается остаться здесь.
– Я не могу это так оставить, – мрачно заявил он. – Машина мне не нужна, и, полагаю, совершенно естественно, что вы отправитесь в ней обратно. Вы получили ответ на свой вопрос, ведь он заключался всего лишь в том, можно ли одалживать деньги вашей фирмы на реализацию проектов молодого Масгрейва. Однако я не получил ответа на вопрос, мучающий меня: насколько этот человек подходит Бетти в качестве мужа. Я должен выяснить, действительно ли он совершил нечто ужасное или это бредовая идея старого безумца.
– Но если вы хотите выяснить правду о нем, – возразил юрист, – почему бы вам не отправиться к нему? Зачем торчать в этой богом забытой дыре, куда он вряд ли когда-нибудь явится?
– А что толку мне отправляться к нему? – парировал его собеседник. – Нет никакого смысла в том, чтобы подойти к модно одетому молодому человеку на Бонд-стрит[47] со словами: «Простите, а вы правда совершили нечто столь ужасное, что более недостойны называться человеком?» Если он настолько порочен, что и правда нечто подобное совершил, ему достанет порочности отрицать это. А нам даже неведомо, что это за деяние. Нет, существует человек, который не только знает, что произошло, но в порыве благородной эксцентричности может рассказать об этом. Пока что я собираюсь держаться неподалеку от него.
И отец Браун в самом деле держался поблизости от эксцентричного баронета и несколько раз встречался с ним, причем оба вели себя до крайности вежливо. Ведь баронет, невзирая на годы, был довольно энергичен и много гулял, так что его часто можно было увидеть шагающим по деревне или по проселочной дороге. Уже на следующий день после их с юристом приезда отец Браун, выйдя из гостиницы на мощеную рыночную площадь, созерцал видную фигуру баронета; затянутый в черное, тот направлялся в сторону почты. Его лицо при ярком свете дня привлекало внимание даже больше, чем в полумраке замка; его серебристые волосы, темные брови и острый подбородок напоминали не то о Генри Ирвинге, не то о каком-то другом знаменитом актере. Несмотря на седины, он излучал силу, а трость держал скорее как дубинку, чем как клюку. Он поприветствовал священника и заговорил с ним с той же решительной прямотой, которой были отмечены его вчерашние откровения.
– Если вы все еще интересуетесь моим сыном, – заявил он с ледяным равнодушием, – боюсь, вам не доведется более повидаться с ним. Он только что уехал из страны. Между нами говоря, я бы скорее употребил слово «сбежал».
– Вот как, – произнес отец Браун, пристально глядя на него.
– Некие Груновы, о которых я до того никогда не слыхал, докучают мне, расспрашивая, представьте, о его местонахождении, – сообщил сэр Джон, – и я как раз собираюсь телеграфировать им, что, насколько мне известно, писать ему нужно в Ригу, до востребования. Даже с такой мелочью случилась неприятность: я хотел сделать это вчера, но опоздал на почту на пять минут. Вы надолго здесь? Я надеюсь, вы еще заглянете ко мне в гости.
Когда священник пересказал содержание этой беседы Гренби, тот был одновременно озадачен и заинтересован.
– С чего вдруг капитан дал деру? – спрашивал он. – Кто его ищет? Кто такие эти Груновы, в конце концов?
– На первый вопрос я не знаю ответа, – отозвался отец Браун. – Возможно, это имеет отношение к его таинственному прегрешению. Я склонен предполагать, что эти люди шантажируют его тем поступком. Что касается третьего вопроса, полагаю, я могу на него ответить. Та ужасная светловолосая женщина в теле носит имя мадам Грунова, а коротышка приходится ей мужем.
На следующий день отец Браун явился довольно утомленный и отбросил свой зонтик с таким видом, с каким пилигримы снимают с плеч котомку, достигнув цели. Он выглядел подавленным, хотя его расследования нередко приводили его в подобное расположение духа. Это была не подавленность проигравшего, но подавленность разгадавшего загадку.
– Я потрясен, – глухо произнес он, – но мне следовало догадаться. Мне следовало догадаться сразу же, как только я зашел туда в первый раз и увидел, как он стоит там.
– Кто стоит где? – нетерпеливо спросил Гренби.
– Как только я увидел, что там только один доспех, – пояснил отец Браун.
Повисла тишина. Юрист лишь молча смотрел на приятеля, ожидая продолжения, и оно последовало:
– Всего пару дней назад я пытался сказать племяннице, что существует две категории мужчин, способных смеяться наедине с собой. Можно даже утверждать, что так делают или очень хорошие люди, или очень дурные. Видите ли, такой человек поверяет свою шутку либо Богу, либо дьяволу. В любом случае, в этот момент он пребывает в своем внутреннем мире. И человек, который поверяет свою шутку дьяволу, – он особенный. Ему безразлично, видит ли кто-нибудь его шутку или, может быть, даже знает, в чем она состоит. Если шутка достаточно нечестива и тлетворна, она самодостаточна.
– Да о чем вы говорите, в конце-то концов? – настаивал Гренби. – О ком вы говорите? В смысле, о котором из них? Кто этот человек, который шутит нечестивые шутки с самим князем тьмы?
Отец Браун поглядел на него с кривой усмешкой.
– Так в этом и заключается соль шутки, – сказал он.
