Найо Марш - Чернее чёрного
«Это будет нелегко, — подумал Аллен. — Одно неверное слово, и я не только провалю свою миссию, но в два счета угроблю и нашу дружбу. Да ещe и посею политические трения».
Тем не менее скрепя сердце он начал:
— Я прибыл просить кое о чем, хотя предпочёл бы тебя не обременять. Не хочу делать вид, что мой шеф не знает о нашем давнем приятельстве; о дружбе, которую я ценю превыше всего. И скажу совершенно откровенно, он рассчитывает, что я смогу на тебя по-дружески повлиять. Полагаю, его позиция вполне разумна. А поскольку я и сам весьма заинтересован в твоей безопасности, то не стал отказываться.
Ответа пришлось ждать долго. Было такое впечатление, словно опустили штору. В первый раз, глядя на отвисшую челюсть и затуманенные, мутные глаза, Аллен осознал, что говорит с чернокожим.
— Ах да, — заговорил наконец президент, — я совсем забыл. Ты ведь полицейский.
— Говорят «если хочешь сохранить друга, никогда не одалживай ему денег.» Этой поговорке я не верю, но если вторую часть несколько изменить, чтобы она звучала «никогда не используй дружбы в своих интересах», тогда другое дело. Хочешь верь, хочешь нет, но моя конечная цель — спасение твоей жизни.
Новая напряжённая пауза. Аллен подумал:
«Так он обычно смотрел, если считал, что кто-то его оскорбил. Стеклянным взглядом.»
Но стеклянный взгляд растаял и сменила его привычная мина Бумера, который тихонько хихикнул.
— Понятно. За всем этим стоят ваши сторожевые псы, Особый отдел. «Господи, лишь бы этот чёрный парень взялся за ум. Пожалуйста, добейтесь нам разрешения переодеться официантами, журналистами, прохожими, да просто гостями; потом мы уже проще простого сольёмся с толпой.» Я прав? Вот такова твоя большая просьба?
— Полагаю, они все равно будут действовать по-своему. И сделают все, что в их силах, хотя это будет гораздо труднее.
— К чему тогда столько лишних разговоров?
— Они будут гораздо счастливее, если ты не станешь поступать, как на Мартинике.
— А что я сделал на МАртинике?
— При всем моем уважении должен напомнить, что ты настаивал на ограничении мер безопасности, и едва не погиб.
— Я фаталист, — провозгласил Бумер, и поскольку Аллен не ответил, добавил: — Дорогой мой Рори, вижу, придётся тебе многое объяснить. Кто я такой, какая у меня философия, в чем моё чувство чести. Нужно мне тебе об этом рассказывать?
«Вот мы опять все начали сначала, — подумал Аллен. — Он ещe меньше изменился, чем я ожидал». Но, подавив свои сомнения, ответил:
— Разумеется. Я весь внимание.
Бумер начал рассказ. Оказалось, что это его старые школьные взгляды, дополненные идеей торжества правды и пониманием своего народа. Он все рассказывал, то и дело прерывая речь приступами гомерического хохота; говорил о махинациях нгомбванской оппозиции, которая уже несколько раз пыталась от него избавиться, и не удалось им это только потому, что Бумер имел обыкновение делать из себя самую яркую мишень.
— Они видят, — продолжал он, — что мне на них, как мы говаривали у Дэвидсона, дерьма жалко.
— Мы так говаривали у Дэвидсона?
— Ей-Богу! Ты должен это помнить. Безусловно.
— Ну значит так и есть.
— Это было твоё любимое выражение. Да, — воскликнул Бумер, заметив, что Аллен собрался возразить, — ты так говаривал. Мы остальные это переняли от тебя.
— Если не возражаешь, вернёмся к делу.
Но Бумер гнул своё.
— Ты у Дэвидсона задавал тон, — сказал он, и заметив на лице Аллена сердитое выражение, наклонился вперёд и погладил его по колену. — Я отклоняюсь от темы. Вернёмся к нашим делам?
— Да, — облегчённо кивнул Аллен. — Вернёмся.
— Как скажешь, — великодушно согласился Бумер. — О чем мы говорили?
— Ты уже думал, что случилось бы, не промахнись тот парень?
— Да, думал. Чтобы напомнить тебе твоего любимого драматурга — видишь, я все помню — «гласы ужасны нам вещают пожары страшные, волнения и смуты.» Нечто подобное последовало бы после моей смерти, — со вкусом протянул Бумер. — И это по меньшей мере.
— Вот именно. Теперь послушай: случай на Мартинике должен был убедить тебя в том, что опасность не грозит тебе лишь дома, в Нгомбване. В Особом отделе знают, причём достоверно, что в Лондоне есть несколько безумцев, готовых зайти как угодно далеко. Некоторые группируются вокруг дискредитировавших себя приверженцев колониализма, другие просто безумно ненавидят твой цвет кожи. Есть там и люди, которые действительно пострадали, и ненависть которых обрела чудовищную силу. Ты сам об этом вспоминал. Они есть, и их немало; сейчас они организовались и готовы действовать.
— А я их не боюсь, — заявил Бумер со спокойствием, которое могло довести до белого каления. — Не боюсь, я говорю совершенно серьёзно. Никогда не испытывал ни малейших следов страха.
— Я не разделяю твоих представлений о собственной неуязвимости, — фыркнул Аллен. — На твоём месте я бы изрядно перетрусил. — Ему пришло в голову, что они уж слишком отклонились от протокола. — Ладно. Положим, ты не боишься; но сам же говорил, какие тяжкие последствия постигли бы вашу страну после твоей гибели. Эти «пожары страшные, волнения и смуты» не заставят себя ждать. Тебе следует думать о своём народе и быть настороже.
— Дорогой друг, ты меня не понимаешь! Меня не убьют! Я это знаю, просто нутром чую. Мне просто не суждено умереть насильственной смертью.
Аллен раскрыл было рот, но тут же снова сжал губы.
— Это так просто, — повторил Бумер, триумфально выпячивая грудь, — понимаешь?
— Ты полагаешь, — осторожно спросил Аллен, — что пуля на Мартинике, копьё где-то в нгомбванской глубинке и ещe два-три давних выстрела, направленных в тебя, были обречены миновать цель?
— В этом уверен не только я, в этом убеждён весь мой народ. Это одна из причин, почему меня опять единогласно выбрали главой государства.
Бумер вытянул крупную, прекрасной формы руку, и положил еe Аллену на колено.
— Ты был и остаёшься моим добрым другом, — сказал он. — У Дэвидсона мы были весьма близки. Остались мы близки и когда я выбрал право и стал обедать в Темпле. Мы близки до сих пор. Но вещи, о которых мы говорим, касаются моего цвета кожи и моей расы. Я чёрный. Прошу тебя, не пытайся меня понять; старайся принимать меня таким, как есть, мой дорогой Рори.
Единственное, что мог ответить на эту просьбу Аллен:
— Это не так просто.
— Почему?
— Если я скажу, что боюсь за тебя, это будет значить, что я тебя не понимаю, то есть именно то, чего ты не хочешь слышать. Тогда мне придётся вернуться к роли твердолобого полицейского, которому выпала нелёгкая миссия. Я не состою в Особом отделе, но мои коллеги попросили сделать все, что смогу. Подумай, их работа высокоспециализирована и очень нелегка, но будет ещe вдвое тяжелее, если ты откажешься с ними сотрудничать. Если, например, по пути на какой-нибудь приём сменишь маршрут, или ни кому не говоря ни слова отправишься на прогулку по Кенсингтон Гарденс. Говорю тебе это откровенно и прямо, как есть: если тебя убьют, кое-кому в Особом отделе это выйдет боком, весь отдел получит плохую репутацию в самых высоких кругах, а вековая репутация Англии как страны, где не бывает политических убийств, рухнет. Как видишь, я говорю не только про полицию.
— Полиция должна служить людям, — начал Бумер и вдруг запнулся.
— Ты хочешь сказать, что мы должны знать известные границы? — вежливо спросил Аллен.
Бумер заходил по комнате. Аллен встал.
— У тебя удивительный талант подсунуть человеку слова, которые тот вовсе не хотел говорить, — возмущался Бумер. — Я это заметил ещe в добрые старые времена у Дэвидсона.
— Должно быть, я был невыносимым типом, — заметил Аллен. Школа Дэвидсона уже начинала действовать ему на нервы, и вдруг оказалось, что больше говорить не о чем. — Я отнял у вашего превосходительства слишком много времени. Простите меня. — Умолкнув, он стал ждать, когда с ним распрощаются.
Бумер грустно взглянул на него.
— Но мы же обедаем вместе, — сказал он. — Мы договорились. Все уже устроено.
— Благодарю вас за любезность, ваше превосходительство, но сейчас только одиннадцать часов. Мне пока где-то подождать?
Он запнулся. В налитых кровью глазах сверкнули слезы. Бумер с неимоверным достоинством заявил:
— Ты меня огорчаешь.
— Сожалею.
— Я был так рад, что ты приехал. А теперь все пошло к черту и ты мне говоришь «ваше превосходительство».
У Аллена дрогнули уголки губ, но одновременно он ощутил нечто совершенно иное — сочувствие. Он понимал, что совершенно не прав. Президент Нгомбваны отнюдь не был невинным ребёнком. Это жестокий, могучий, а когда нужно — и безжалостный диктатор: правда, нужно добавить, что не забывший друзей. К тому же исключительно восприимчивый." — И смешной, подумал Аллен, силясь погасить улыбку. — Просто с ума сойти, при всем при этом ещe и смешной!"
