Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой
Пуаро сказал:
– Могу я задать вам один вопрос, доктор Флауэрдейл? Если бы вам сообщили, что Харриет Сиппель раскаялась в своей злостной травле Патрика Айва, вы бы поверили?
– Раскаялась? – Амброуз Флауэрдейл невесело засмеялся. – Нет, месье Пуаро, я решил бы, что этот человек спятил. Харриет никогда ни в чем не раскаивалась. Кстати, как и я. Я рад, что солгал шестнадцать лет назад. И сделал бы это снова. Позвольте сказать вам вот что: толпа, которую Харриет Сиппель и Ида Грэнсбери натравили на Патрика Айва, была злом. Другого слова не подберешь. Полагаю, вы, как человек образованный, знакомы с текстом шекспировской «Бури»? Помните: «Ад пуст…»
– «…все черти здесь», – закончил цитату Пуаро.
– Вот именно. – Доктор Флауэрдейл повернулся ко мне. – Вот почему Маргарет не хотела, чтобы вы говорили со мной, мистер Кэтчпул. Она также гордится тем, что мы солгали ради Патрика и Франсис, но она более осмотрительна, чем я. Она боялась, что я похвастаюсь вам своим поступком, как только что и сделал. – Он грустно улыбнулся. – Я знаю, что мне предстоит ответить за это. Я потеряю мою медицинскую практику, а возможно, и свободу. Ложь, которую я произнес тогда, убила Чарльза.
– Покойного мужа Маргарет? – переспросил я.
Доктор кивнул.
– Нам с Маргарет было все равно, когда встречные на улице шипели нам вслед: «Лжецы!» – но Чарльз переживал. Его здоровье пошатнулось. Если бы не мое твердое желание бороться со злом в этой деревне, он, может быть, был бы еще жив.
– А где предсмертные записки Айвов сейчас? – задал вопрос Пуаро.
– Я не знаю. Шестнадцать лет назад я отдал их Маргарет. И с тех пор даже не спрашивал о них.
– Я их сожгла.
– Маргарет. – Амброуз Флауэрдейл поспешил к ней. – Ты проснулась.
– Я помню их дословно, обе. Мне казалось важным заучить их наизусть, и я заучила.
– Маргарет, тебе нужно отдыхать. Разговоры тебя утомляют.
– В записке Патрика была просьба передать Нэнси, что он любил ее и всегда будет любить. Я ничего ей об этом не сказала. Как я могла? Ведь тогда стало бы известно о том, что Амброуз солгал на дознании. Но… теперь, когда правда все равно выплыла наружу, ты должен передать ей, Амброуз. Передай ей то, что Патрик написал в своей записке.
– Передам. Не волнуйся, Маргарет. Я обо всем позабочусь.
– А я волнуюсь. Ты ведь не рассказал месье Пуаро и мистеру Кэтчпулу о том, чем грозила Харриет, когда Патрика и Франсис уже похоронили. Расскажи им сейчас…
Ее глаза закрылись. Не прошло и секунды, как она снова крепко спала.
– Чем же она угрожала, доктор? – спросил Пуаро.
– Однажды Харриет Сиппель явилась к дому викария в сопровождении толпы человек в десять – двадцать и заявила, что жители Грейт-Холлинга хотят вырыть тела Патрика и Франсис из земли. Она сказала, что самоубийцы не имеют права лежать в освященной земле – это нарушение божественного закона. Маргарет вышла на крыльцо и возразила ей, что это чушь: раньше христианская церковь признавала такой закон, но больше не признает. Его отменили еще в тысяча восемьсот восьмидесятом году, а сейчас уже тысяча девятьсот тринадцатый. Душа любого умершего в руках Господа, земному суду он уже не подлежит. Тогда эта маленькая ханжа, подпевала Харриет, Ида Грэнсбери, сказала, что если незаконно было хоронить самоубийц в церковной земле до тысяча восемьсот восьмидесятого года, значит, незаконно и сейчас. Бог не может изменить свое мнение касательно того, что хорошо, а что нет. Ричард Негус, услышав о такой бессердечности своей невесты, тут же порвал свою помолвку с маленькой гарпией и уехал в Девон. Это было его лучшее решение.
– Где Франсис и Патрик нашли абрин, которым покончили с собой? – спросил Пуаро.
Амброуз Флауэрдейл удивился.
– Я не ожидал такого вопроса. Почему вас это интересует?
– Потому что я думаю, не у вас ли они его взяли?
– У меня. – Доктор моргнул, точно от боли. – Франсис взяла его у меня в доме. Я несколько лет работал в тропиках и привез оттуда два пузырька с ядом. Я был тогда еще совсем молод и планировал воспользоваться ядом когда-нибудь позже, если придется – например, если я заболею какой-нибудь страшной болезнью, от которой у меня не будет шансов вылечиться. Мне доводилось видеть ужасные мучения некоторых моих пациентов, и я не хотел пережить подобное. Не знаю, как Франсис узнала про яд, хранившийся у меня в шкафу; наверное, она просто наткнулась на него, когда искала там что-нибудь подходящее. Как я уже говорил, я, вероятно, заслуживаю наказания. Что бы ни говорила Маргарет, я не могу избавиться от чувства, что Франсис убила не Франсис, а я.
– Non. Вы не должны себя винить, – сказал Пуаро. – Если она решила покончить с собой, то сделала бы это в любом случае, с вашим абрином или без него.
Я ждал, что бельгиец заговорит о цианиде – ведь если у врача есть один яд, то вполне может оказаться и другой, – но он вместо этого сказал:
– Доктор Флауэрдейл, я никому не расскажу о том, что смерти Патрика и Франсис Айв не были случайными. Вы останетесь на свободе и сможете продолжать свою медицинскую практику.
– Что? – Флауэрдейл перевел изумленный взгляд с Пуаро на меня. Я согласно кивнул, хотя и немного обиделся на Пуаро за то, что тот даже не спросил моего мнения. В конце концов, это моя профессиональная обязанность – следить за соблюдением законов страны. Посоветуйся он со мной, я стал бы горячо убеждать его не разоблачать ложь, сказанную Амброузом Флауэрдейлом.
– Спасибо. Вы честный и благородный человек.
– Pas du tout. – Пуаро отмахнулся от благодарности Флауэрдейла. – Еще один вопрос, доктор: вы женаты?
– Нет.
– Если позволите, я скажу, что вам следовало бы жениться.
Воздух застрял у меня в легких.
– Вы ведь холостяк, не так ли? А Маргарет Эрнст уже давно вдова. Совершенно очевидно, что вы ее очень любите, и, по-моему, она отвечает вам взаимностью. Почему бы вам не попросить ее руки?
Доктор Флауэрдейл, бедняга, только моргал от удивления. Наконец, проморгавшись, он сказал:
– Много лет назад мы с Маргарет заключили договор о том, что никогда не поженимся. Это было бы неправильно. После всего того, что мы сделали – хотя это и было необходимо, – и после того, что стало с бедным Чарльзом… было бы просто неприлично для нас испытать такого рода счастье. Счастье безраздельно принадлежать друг другу. Слишком много страданий мы повидали.
Я наблюдал за Маргарет и увидел, как ее веки дрогнули и приоткрылись.
– Довольно страданий, – сказала она слабым голосом.
Флауэрдейл зажал себе кулаком рот.
– О, Маргарет, – сказал он. – Без тебя разве есть в жизни смысл?
Пуаро встал.
– Доктор, – сказал он своим самым решительным тоном. – Миссис Эрнст придерживается того мнения, что она будет жить. Однако будет просто глупо, если ваша постыдная решимость преградить дорогу истинному счастью выживет вместе с ней. Двое хороших людей, которые любят друг друга, не должны быть врозь без особой нужды.
С этими словами он вышел из комнаты.
* * *Я хотел как можно скорее вернуться в Лондон, но Пуаро сказал, что намерен сначала посетить могилу Патрика и Франсис Айв.
– Я хотел бы положить на нее цветы, mon ami.
– Сейчас февраль, старина. Откуда здесь взяться цветам?
Ответом мне была длинная ворчливая тирада по поводу негодного английского климата.
Могильная плита лежала на боку, покрытая потеками грязи. В грязи отпечатались следы сапог: судя по всему, те два скота, Фредерик и Тобиас Клаттоны, еще и попрыгали на плите после того, как вырыли ее из земли.
Пуаро снял перчатки, наклонился и кончиком указательного пальца правой руки нарисовал в грязи очертания большого цветка, вроде тех, какие рисуют дети.
– Voilà, – сказал он. – Вот вам и цветок в феврале, несмотря на гадкий английский климат.
– Пуаро, у вас грязь на пальце!
– Oui. Что вас так удивляет? Даже знаменитый Эркюль Пуаро не может нарисовать цветок в грязи, не запачкав при этом рук. Ничего, грязь ототрется, а позже можно сделать маникюр.
– Конечно, можно, – улыбнулся я. – Ваш оптимизм меня радует.
Пуаро достал носовой платок. Я пораженно следил за тем, как он, пыхтя, покачиваясь, и пару раз едва не потеряв равновесие, оттирал им отпечатки сапог на плите.
– Вот так! – объявил он. – C’est mieux[51].
– Да. Гораздо лучше.
Пуаро, нахмурясь, глядел себе на ноги.
– Есть вещи настолько печальные, что хочется никогда не видеть их снова, – сказал он тихо. – Будем деяться, что, несмотря ни на что, Патрик и Франсис вместе почиют в мире.
На слово «вместе» я и отреагировал. Оно привело мне на память другое слово: «врозь». Должно быть, лицо у меня тогда стало то еще.
– Кэтчпул? С вами что-то случилось – в чем дело?
Вместе. Врозь.
Патрик Айв при жизни любил Нэнси Дьюкейн, но могилу разделил с другой женщиной – с той, кому он принадлежал по закону, со своей женой Франсис. Успокоилась ли его душа или страждет по Нэнси? И задавала ли Нэнси себе этот вопрос? Жалела ли она, любя Патрика, о том, что мертвые не могут говорить с живыми? Всякому, кто любил и потерял дорогого человека, рано или поздно приходит эта мысль…
