Клод Изнер - Три невероятных детектива (сборник)

Именно к этому времени относится и завершающий этап строительства башни. К дате открытия, 31 марта 1889 года, она достигла трехсот метров в высоту и парила над рядами павильонов, готовых принять все прибывавшую толпу: за шесть месяцев по 1710 ступеням лестниц на башню поднялись 3 миллиона 512 тысяч человек, а выставку посетили тридцать три миллиона. Президент Сади Карно, сменивший Жюля Греви, вынужденного в 1887 году уйти в отставку, с удовольствием прогуливался по аллеям Марсова поля, точно по новому Версалю.

Всемирная выставка стала для страны и столицы верным вложением капиталов, выпущенные по этому случаю ценные бумаги принесли двадцать два миллиона дохода.

А еще выставка стала поводом для французов узнать, какие территории входят в состав Французской империи. Тунис оказался под протекторатом Франции с 1881 года, Аннам — с 1883-го, Камбоджа с 1884-го. Бамако был оккупирован в 1882-м. А еще были Мадагаскар и Конго, строительство Панамского канала и попытки соперничать с Англией в Китае. Изобретатель мусоропровода (1883) Э. Р. Пубелль писал: «Среди европейских народов идет соревнование: кто быстрее наложит лапу на пока еще свободные территории. Нельзя сказать, что мы опоздали урвать свой куш, во всяком случае у нас еще есть время наверстать упущенное».

Любопытные торопились на эспланаду Инвалидов полюбоваться ангкорской башней, воссозданной в натуральную величину. Обмирали при виде яванских танцовщиц, с легкостью перемещались от Новой Каледонии до Кошиншина, а чтобы отведать натурального алжирского кофе, проходили через типичную сенегальскую деревню. Тысячи людей, никогда не выезжавших за пределы Франции и даже Парижа, открыли для себя многообразие наций и национальностей. Италия, Испания, Венгрия, Россия, обе Америки, Япония… весь мир распахнулся перед ними на Марсовом поле, куда можно было добраться по миниатюрной железной дороге.

Там же, на Выставке, был представлен чудесный итог изобретений конца века, явившего миру первую подводную лодку, дирижабль братьев Ренара и Кребса, велосипед и четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. И хотя фея Электричества еще не успела воссиять над всем Парижем, она уже вовсю блистала огнями, и по ночам Эйфелева башня маяком возвышалась над этим удивительным городом. Во Дворце изящных искусств демонстрировались последние достижения фотоискусства и новейшие марки фотоаппаратов, среди которых был и «Кодак» американца Джорджа Истмена. Под необъятным нефом галереи машин — 420 метров в длину и 45 в ширину — вращающиеся печатные станки Маринони предвещали эру астрономических тиражей газет, а экспозиция Эдисона предъявляла многочисленные аппараты, изобретенные этим гением, от фонографа до кинетографа. Что до телефона, изобретенного в 1876 году американцем Александером Грэхэмом Беллом, то он был уже к услугам любого гражданина: первые общественные телефонные кабины открылись в 1885 году.

Кроме триумфов науки, на выставке демонстрируются и достижения изящных искусств, отразившие протест академиков против художников-синтетистов, которые, сгруппировавшись вокруг Гогена, выставляли свои новаторские полотна в кафе «Вольпини». Если некоторых художников беспокоило развитие фотографии, то другие видели в ней не соперницу, но вид искусства, который позволит по-новому взглянуть на реальность. Были и такие, кто погружался в глубины собственной личности, именно они вскоре перевернут историю живописи, в 1850-е уже пережившую потрясение импрессионизмом. В музыке и литературе своих страстных приверженцев обрели натурализм и символизм. Зарождалось и искусство комикса — Кристоф выпустил свою знаменитую «Семью Фенуйяр».

На аллеях выставки, запруженных рекламными тележками и арабскими погонщиками, можно было встретить принца Уэльского и других особ королевской крови, а еще Буффало Билла и Сару Бернар. Слышалась английская, немецкая, испанская, русская речь. Что до посетителей-французов, то далеко не у всех был парижский выговор. Закон, вотированный 28 июня 1889 года, подтвердил для родившихся во Франции иностранцев право на натурализацию, а по достижении совершеннолетия — на получение французского подданства.

Рабочих здесь было гораздо меньше, чем мелких буржуа, ведь цена за входной билет (пять франков, или сто су — за право подняться на первый этаж башни) оставалась высокой, а средний заработок в те годы составлял 4.80 франков в неделю, и работать приходилось по четырнадцать часов ежедневно (тринадцатилетним — по десять, женщинам — по одиннадцать, зато они получали вдвое меньше, чем мужчины), без воскресного отдыха.

В атмосфере праздника легко было забыть о росте недовольства в среде пролетариев, подъеме синдикализма, появлении социализма (незадолго до этого в Париже был основан II Интернационал). Нищету не выставляли напоказ в сверкающих павильонах, но она была видна во многих парижских кварталах.

Таким был Париж 1889 года, после Оссмана, по которому все еще ездили фиакры и впряженные в омнибус лошади. Здесь раздавался на улицах стук сабо по деревянному настилу мостовой, перекрикивались мелкие торговцы, ходили козы и воздух был почти как в деревне. Тут можно было видеть и господ в цилиндрах, с тросточкой и в перчатках, сидевших на террасах кафе в ожидании, когда порыв ветра позволит полюбоваться изящными лодыжками дам в корсетах, стянувших талию, шляпками прелестных садовниц, под длинными платьями которых скрывалось столь соблазнительное, из тончайших кружев, нижнее белье. Но уже тогда в Париже появились женщины, протестовавшие против условностей, требовавшие иного обращения, свободы выбора жизненного пути, равных с мужчинами прав и зарплат, права голоса и выбора профессии, будь то ремесло врача или художника. Уже в полный голос заявлял о себе феминизм.

Этот мир, близкий нашему и такой на него непохожий, — эпоха контрастов. Космополитизму, нашедшему идеальное место для самовыражения на Марсовом поле — от фламандского бара до англо-американского ресторана, — противостояли ксенофобия и антисемитизм. Прогрессу техники и комфорту — тридцать тысяч безработных, проживавших в столице в ужасающей нищете. Они не могли покупать в бутиках башни тысячи различных безделиц, порожденных новой индустрией, индустрией сувениров.

Во всем мира начинает пользоваться неизменным успехом маленький бронзовый брелок: башня в миниатюре, которую изготавливали из обрезков «большой башни», башня, ставшая символом Франции и Парижа образца 1889 года. Это был символ столь желанного мира. Желанного, но недолгого, ибо на литейных заводах в Крезо уже выстроились в ряд пушки, предназначенные для грядущих войн. Ибо, как писала «Ревю иллюстре», «когда в современной Европе кто-то ходит тайными тропками с набитыми золотом карманами, — самое время другим взять вместо посоха револьвер».

Происшествие на кладбище Пер-Лашез

Все тем же!И нашим любимымбестелесным

Вы все еще там?

Вы несомненно мертвы,

но я могу отсюда говорить с мертвыми

Все мы — призраки…

Пролог

Колумбия, провинция Каука

ноябрь 1889

Изнуряющий спуск с горы через дышащий влагой лес был окончен: маленький отряд добрался до Лас-Хунтас. Два индейца шли следом за бородачом, неся в гамаке его товарища, к которому так и не вернулось сознание.

Каменистая, обсаженная цветущими губоцветными тропа пролегала в километре от деревни. Два десятка хижин вырисовывались на фоне красно-коричневого хребта Кордильер, окрестные поля были засеяны кукурузой и табаком, ниже несла свои бурные воды в Тихий океан река Дагуа.

Дорога заканчивалась перед полуразвалившимся зданием с громким названием «Гасиенда дель Дагуа». Во времена, когда поселок Лас-Хунтас был центром оживленной торговли между Буэнавентурой и Кали, в этом здании располагался склад. Теперь развалины поросли травой и низким кустарником, сохранилась одна-единственная комната под крышей.

Индейцы пристроили импровизированные носилки на ящиках с соломой и поспешно удалились, шепча: «Привидения, привидения…». Бородач оскалился им вслед. При иных обстоятельствах легенда о доме с привидениями наверняка пробудила бы в нем любопытство, но события последних трех дней отбили интерес к внешнему миру. Когда аборигены скрылись из виду, он решил оглядеться и сбросил с плеч вещмешок.

На земле под густым покрывалом паутины валялись расколотые тележные колеса, шестеренки машин, детали телеграфного аппарата и десятки пустых бутылок. Бородач подобрал пожелтевший томик с истрепанными, рассыпающимися страницами. Это были «Стансы к Малибран» Альфреда де Мюссе. Боже, как смешно! Мюссе здесь, в этом месте — абсурд, да и только! Он бросил книгу и склонился над телом умирающего. Тот был с ним почти одного роста, но более плотного телосложения. Он истекал потом, дышал тяжело, со свистом и хрипами, и каждый его вздох мог стать последним. Судя по вскипавшей на губах пене, выстрел в спину пробил ему легкое.