Солнце в руке - Буало-Нарсежак
— Но мы нашли не только золото, — говорит инспектор. — В одном из мешочков оказалось два слитка и монета, очевидно украденная офицером, отвечавшим за отправку груза, в последний момент. Это не простая монета. Коллекционный экземпляр, который стоит по меньшей мере столько же, сколько вот этот слиток. — И он выкладывает блестящую монету, на одной из сторон которой отчеканен мужской профиль. — Это турецкая монета, — сообщает он. — Посмотрите, на ней изображен Кемаль Ататюрк.
— Можно взглянуть? — светским тоном любопытствует Ван Лоо.
— Конечно, прошу вас.
И вот тогда случилось то, чего я не забуду никогда. У Ван Лоо затряслись руки. Он торопливо бросил монету обратно на стол.
— Не правда ли, очень красива? — не спрашивает, а утверждает инспектор. — И как будто только что из-под пресса. Она и в самом деле еще не успела много послужить. Вы обратили внимание на дату? 1970 год.
Он дружелюбно улыбается. Ван Лоо бледен. У меня ощущение, что сейчас он упадет в обморок. Побелевший кончик носа, бескровные щеки. Точь-в-точь дохлый цыпленок.
— Вы заявили, — вступает лысый, — что золото затонуло в 1944 году. Следовательно, если в кладе имелись монеты, они должны датироваться еще десятью-пятнадцатью годами раньше. А вот эта, поднятая нами со дна монета отчеканена в 1970 году. Мы столкнулись с проблемой, которая собственно и привела нас сюда. Может быть, у вас имеется какое-нибудь объяснение? Потому что мы со своей стороны можем объяснить эту несообразность одним-единственным образом: поднятое нами золото вовсе не было затоплено немцами. Вы его украли.
Гробовое молчание. Гости поднимаются со своих мест. Инспектор кланяется мне и обращается к Ван Лоо:
— Само собой разумеется, вы, мсье Ван Лоо, остаетесь в нашем полном распоряжении.
Ван Лоо склоняет голову. До него дошел наконец масштаб катастрофы. И тем не менее он делает попытку открыть перед посетителями дверь. Он уже беднее последнего нищего, но еще держит фасон. И вот он смотрит на меня. Он понимает, что во всем виновата я, только пока не знает, как мне это удалось. Монета, много лет назад подаренная мне консулом, которого страшно заинтересовали мои работы, стала моим секретным оружием. По твоей милости, Франсуа, я потеряла все. Теперь ты потеряешь все по моей милости! Но я еще не до конца с тобой расквиталась!
Глава 12
Вот и снова День всех святых. Ровно год назад мы хоронили Ронана. Сколько всего произошло с тех пор! Больше нет в живых тети. Жан-Мари превратился… нет, я не могу выговорить, во что он превратился. Я осталась одна в замке, словно мумия внутри пирамиды. Иногда забежит Мари-Анн, что-нибудь постирает или зашьет. Вечером звонит Иветта, спрашивает, не нужно ли чего. А что мне может быть нужно, если у меня есть Жан-Мари? Случись что-нибудь со мной, останется эта тетрадь. Пусть тогда все узнают. Я ведь уже далеко не молода. Я могу серьезно заболеть. Но Жана-Мари я не оставлю. Когда собака или кошка теряет хозяина, ее сдают в питомник. А куда деть беспомощного инвалида? Он ведь как большой ребенок: его нужно купать, кормить, заниматься с ним каждую минуту, а главное — с ним нужно разговаривать, потому что хоть сам он не может сказать ни слова, но понимает все. К несчастью, паралич не затронул ни его мозга, ни глаз — они постоянно следят за мной, задают мне вопросы и отвечают на мои, ни на минуту не засыпают, даже когда он их закрывает, потому что при малейшем шуме они сразу же открываются. Как ему, живущему, словно личинка в своем коконе, удается быть всегда начеку? Мы теперь спаяны воедино, ведь он живет мной и больше всего на свете боится меня потерять. Наше существование, как я его понимаю, даже не понимаю, а чувствую, сродни состоянию, в котором пребывают будущая мать и ее еще не рожденное дитя. У них все общее. Так и у нас теперь все — общее. Даже молчание, когда он прислушивается к шороху моих шагов в соседней комнате. А я, засыпая, ловлю звук его дыхания.
Мы вместе! Раньше я думала, что быть вместе — значит быть рядом. Ничего подобного! Вместе — это когда сердце одного бьется в груди другого. Я сделала это открытие только сейчас, когда мне почти шестьдесят, а Жан-Мари скоро отпразднует — если только уместно употреблять это слово — свою сорок третью годовщину. Мы с ним как старики, которые наконец открыли для себя то, что обычно переживают в молодости, и то, в чем нам было отказано. Мы слишком долго были сиротами счастья, и сейчас нам и горе — в радость. Я встаю около десяти часов и вижу, что его глаза тоже проснулись. Я говорю ему «доброе утро», и его глаза отвечают мне. Их взгляд прикован ко мне. Я знаю, что перестала быть женщиной, как Жан-Мари — уже не мужчина. Он может спокойно смотреть, как я одеваюсь. Меня это не смущает. Точно так же без тени смущения я занимаюсь его утренним туалетом. Скажу даже больше: именно в эти минуты между нами происходит обмен самым чистым и нежным, что есть в нашей любви. Нет, не совсем так. Самое волнующее ощущение полноты бытия я переживаю, когда брею его. Почему это лицо, которое больше не умеет улыбаться, лицо, навеки скованное льдом паралича, так быстро зарастает густым, жестким, блестящим волосом, навевающим мысли о здоровом животном? Но я научилась так ловко управляться с бритвой, что ее лезвие скользит почти беззвучно. Я тихонько соскребаю щетину, а сама шепчу ему на ушко: «Тебе не будет больно». Слегка оттягиваю нос: в одну сторону, потом в другую — и нарочно напускаю на себя недовольный вид: «Все заросло! Если за тобой не следить, у тебя из ноздрей вырастут еще одни усы!» Его глаза улыбаются, а когда я наконец промокну ему лицо горячей влажной салфеткой, он обязательно закроет веки. Я знаю почему. Он ждет, что сейчас я прикоснусь к ним губами: сначала к одному, а потом к другому, и всегда в одном и том же порядке. Тогда он вздохнет, и это будет значить, что ему хорошо, что этот мешок костей и мышц, служащий ему телом, обрел удобство.
Вопреки всему
