Констан Геру - Замок Шамбла
– «Господа присяжные! Мы должны исполнить суровую обязанность. Нам впервые поручено не благородное и великодушное дело защиты, поэтому мы не без волнения надели мантию обвинения. Мы поняли, что теперь, как никогда раньше, мы должны руководствоваться благими побуждениями и нами должен управлять только рассудок, не допускающий поспешных суждений. В этот судьбоносный час, когда после долгих размышлений мы станем вас просить осудить подсудимого, наша уверенность тверда, и мы просим от вас такого правосудия, которое было бы вас достойно.
Когда совершено какое-нибудь преступление, суд пытается найти виновных, но сколько ему надо приложить стараний для того, что бы со всей тщательностью изобличить преступников, которые всячески изворачиваются, чтобы избежать заслуженной кары! Однако суду во сто крат труднее выполнить свою задачу, если подсудимый находится под чьим-то высоким покровительством и подкуп дополняет устрашение неугодных! Прошло два года с тех пор, как господин Марселанж лежит в могиле с пронзенным двумя пулями сердцем, а его семья до сих пор не смогла устроить ему достойные похороны. Между его родными и убийцей постоянно высилась стена ложных показаний!»
Госпожа Марселанж замолчала и, с трудом дыша, поднесла руку к груди. В последнем абзаце были слова, которые сжали ее сердце, словно тисками. Графиня угадала ее волнение и сама испытала нечто подобное, но не хотела в этом признаться.
– Ну что же ты остановилась? — сказала она дочери с удивленным видом.
– Признаюсь, — ответила Теодора, — я не могла преодолеть смятения…
– Что это вдруг? — спросила графиня с презрением. — Почему ты должна волноваться? Здесь только слова и фразы, больше ничего, то есть товар, которым торгуют эти люди. Ты с ума сошла, Теодора. Продолжай.
Госпожа Марселанж читала дальше:
– «Нас старались запутать, а вместо этого утвердили нас в праведной решимости. Не скрыл ли Арзак из преступного умысла известных ему важных фактов? Давайте же исследуем его признание и дерзкую ложь. До преступления он был чем-то озабочен. Все доказывает, что он знал какую-то страшную тайну. Вот его слова: „Я боюсь, что с господином Марселанжем случится что-нибудь плохое“. Он сказал это и Матье Морену за год до убийства. После совершения преступления Арзак знал больше всех. Стали говорить о яде, его беспокойство усилилось. „Я знаю кое-что, — сказал он Мари Будон, — но меня не заставят сказать даже насильно“. Он боялся и поэтому молчал. „Я сказал бы что знаю, — говорил он Пьеру Морену, — но боюсь“. Он повторил в тюрьме Жаку Сулону и своему отцу: „Я сказал бы что знаю, если бы не боялся Бессона и его братьев“. Опасаясь того, что сказал слишком много, он стал упрекать отца, зачем тот рассказал об этом в суде. Жандарму Фору он сказал: „Если мне дадут место, я скажу все, что знаю“.
Но скоро эти добрые помыслы сошли на нет. Он не знает ничего или не может ничего сказать еще. Что же он знает? То, что он говорил многим, то есть что ему предлагали отравить его хозяина. Он указал на жертву, на того, кто предложил ему это сделать, на цену, яд, сосуд, в котором этот яд находился. Теперь он отрицает свои показания по этому поводу. Однако слова Гоштейна он подтвердил и попытался объяснить свои слова. Но ваше объяснение, Арзак, прозрачно. Вы против своей воли обнаружили пожиравшее вас искушение. Нельзя безнаказанно носить в себе мысль об убийстве.
Не повторял ли он Антуану Перену о супе и шестистах франках? Он называет это шуткой. Какая страшная точность в деталях! Все шестьсот франков! Все Марселанж и Бессон! Своей тетке и крестной матери он как-то признался, что мог бы заработать много денег, если бы согласился подмешать яд в суп своему хозяину.
Этого недостаточно. Нам нужно нечто более вещественное, более осязаемое. Маргарита Морен нашла в кармане Арзака вазу, до половины наполненную белым порошком. „Не подносите этот порошок к губам! — вскрикнул Арзак. — Это яд, который мне дал Бессон“. Не в то ли время господин Марселанж жаловался на попытку отравить его? Я не думаю, чтобы у Арзака хватило мужества совершить преступление. Однако через некоторое время ваза эта опустела. „Несчастный! Что ты сделал? — вскрикнула Маргарита Морен. — Ты погубил себя!“ Арзак оправдывался: „Я спрятал яд в яму под камень“, — сказал он. Не плод ли это воспаленного воображения? Не выдумка ли это безумной женщины? Не придумала ли это Маргарита Морен для того, чтобы погубить своего племянника? Зачем? С какой целью? Для чего? Сказали, что она сумасшедшая. Странное сумасшествие, рождающее столько правдоподобных, точных, логичных признаний и столько улик! Странное помешательство, в результате которого она становится обладательницей вазы античной формы, очевидно, принадлежавшей какому-нибудь аристократическому дому! Где она нашла эту вазу? У себя? В домашней утвари крестьян не бывает ничего подобного. Купила? Ваз такого состава и такой формы давно уже не продают. Она обнаружила эту вазу в кармане одежды Арзака и не могла найти больше нигде. Она сумасшедшая? Господа присяжные слышали ее показания и оценили ее твердые, спокойные и разумные слова».
– Этот Арзак, очевидно, сошел с ума! — вскрикнула вдруг графиня, которая, дрожа от нетерпения и гнева, двадцать раз хотела прервать чтение.
– Да! Надо признаться, — прошептала госпожа Марселанж, — что Жак выбрал себе странного сообщника.
– Это правда, — сказала в свою очередь Мари Будон. — Но разве вы полагаете, что в подобных случаях легко выбирать?
– Действительно, — продолжала графиня. — Он словно нарочно поступал легкомысленно, неблагоразумно и неосторожно, оставляя повсюду следы, по которым суду легко добраться до истины.
– Арзак хитрее лисицы, — возразила Мари Будон, — но что поделать? Он любит болтать и красоваться, вот и поплатился за это. Если бы он умел держать язык за зубами, если бы не проболтался Маргарите Морен, то судьи ничего бы не узнали, потому что Маргарита Морен сделалась главным лицом этого процесса. Она слышала от Арзака об отравлении, видела яд и сохранила вазу, где тот лежал. Она показала еще более убедительную улику: цепь, которую скупой и глупый Арзак умудрился снять с Юпитера и которую тетка нашла у него на следующий день после преступления. Говорю вам, что в этой Маргарите Морен сосредоточена вся сила наших врагов и… наша гибель…
– Мари права, — сказала госпожа Марселанж после минутного молчания. — Свидетельства этой женщины служат краеугольным камнем, на котором стоит весь процесс. Уберите этот камень, и весь процесс рухнет и развалится, словно карточный домик.
Графиня, положив локти на стол и подперев рукой подбородок, внимательно слушала дочь и служанку, но при этом она находилась в состоянии глубокой задумчивости и размышляла о чем-то своем. Через несколько минут она прошептала:
– Да, эта женщина все держит в своих руках.
Потом, обернувшись к Мари Будон, она сказала резким и решительным тоном:
– Мари, надо подкупить эту женщину во что бы то ни стало.
– Ее нельзя подкупить, — холодно ответила Мари Будон.
– Однако это необходимо, говорю тебе, — повелительно продолжала графиня, словно не слышала возражения.
Она прибавила тоном более спокойным, но не менее решительным:
– Я изучила это дело, вникла в него и могу заявить, что у нас есть только один выход — Маргарита Морен. Она должна отказаться от своих показаний, должна объявить, что дать их ее заставили Марселанжи и теперь, раскаявшись, решила признаться, что все ее предшествующие показания — чистейшая ложь и выдумка. Повторяю, это необходимо, Мари, или все погибло, я в этом убеждена.
– Маргарита Морен не согласится, — невозмутимо отвечала Мари Будон.
– Я озолочу ее, я дам ей пятьдесят тысяч, и она согласится, — возразила графиня с самоуверенно— стью, в которой обнаруживался деспотизм ее характера.
– Ни за какие деньги Маргарита Морен не пойдет на сделку с совестью, — спокойно сказала Мари Будон, не обращая внимания на лихорадочное нетерпение, которое читалось в глазах ее хозяйки.
Но вместо гнева графиней овладело уныние. Если уж Мари Будон призналась в том, что не может помочь, значит, выхода действительно не было.
– Итак, — прошептала она, — ты не можешь ничего придумать и нам остается только ждать приговора?
– Я знаю Маргариту Морен, она проста и наивна, как ребенок, не умеющий лгать, и сильна, как мужчина, которого ничто не может поколебать.
– Ничто? Даже страх?
– Ничто, — ответила Мари Будон, печально качая головой.
Потом ее черные глаза вдруг сверкнули, и она продолжала:
– Страх нет, но сострадание — может быть.
– Сострадание?
– Да, у нее доброе сердце, и на этом надо сыграть.
– Неужели ты советуешь мне умолять эту женщину о сострадании? — с удивлением спросила графиня.
