Девятью Девять - Энтони Бучер
Артур встал:
— К черту завещание. И вы, дражайший дядюшка, тоже можете проваливать ко всем чертям. Я сам о себе позабочусь.
Он скомкал сигарету, швырнул ее в камин и вразвалку вышел из комнаты. Во время этой бунтарской речи Мэтт заметил (или ему померещилось?), что глаза Артура сверкнули, на мгновение задержавшись на полках с папками.
Маршалл поспешно ответил на звонок, отрывисто задал несколько вопросов и выслушал ответ. Затем медленно положил трубку и повернулся к остальным.
— Агасфер, — сказал он, — не покидал сегодня Храм. Более того, сейчас он лично читает проповедь, которая длится уже целый час.
Джозеф невольно перекрестился. Конча потянула носом.
— Лейтенант, — спросила она, — вы чуете запах серы?
Глава XII
Невзирая на приглашения Харриганов, Мэтт не пошел во вторник утром на заупокойную мессу. Насколько он понял, это были не настоящие похороны — погребение могло состояться лишь после коронерского дознания, которое отложили на конец недели. (Видимо, Маршаллу не хотелось предъявлять присяжным запутанный клубок невозможностей. Детектив оптимистически надеялся, что несколько дней работы принесут желанные плоды.)
Мэтт знал, что, участвуя в непонятном ритуале, посреди чужого траура, будет чувствовать себя неловко. Он решил, что лучшее выражение его личной скорби по Вулфу Харригану — остаться дома и заняться делами. Поэтому, пока на торжественной мессе пели Dies Irae[16] и помахивали кадильницами, Мэтт сидел за столом покойного босса и работал с энергией, которая, как он надеялся, была достойна человека, прежде занимавшего это место.
Особенно его занимала папка, посвященная Агасферу. Досье обретало безупречную форму. Мэтт располагал достаточным количеством материала, по крайней мере на целую статью, одновременно убийственную и правдивую. Но в одном месте зияла досадная брешь, а в другом бурлил излишек. Брешью, разумеется, была неизвестная догадка Вулфа о том, кто такой Агасфер и какие силы за ним стоят, а излишком — та фраза о богатстве беззаконном, что Мэтт торопливо записал в Храме Света. Каким образом она вписывалась в общую картину, Мэтт еще не понял, и тем не менее эта цитата явно подкрепляла гипотезу Вулфа, какова бы она ни была.
В ходе работы он тщательно изучал даже самые мелкие клочки бумаги — гораздо тщательнее, чем во время беглого осмотра с лейтенантом. Мэтт, полный надежды, искал две вещи — приписку к завещанию и пресловутые секретные заметки, касающиеся покровителей Агасфера. Но с прискорбием признал, что в обоих случаях поиски оказались совершенно безрезультатны.
Наконец, устав от бесплодных усилий, он откинулся на спинку кресла и взял дротик. Первый бросок вышел неудачным: дротик попал в стену и покатился по полу. Второй угодил в край мишени и затрепетал гам. Мэтт почувствовал прилив сил. Еще несколько попыток… Вулф сказал правду: дротики отлично расслабляли в разгар работы. До сих пор Мэтт самым неоригинальным образом прибегал к пасьянсу.
Третий бросок был не лучше и не хуже второго, четвертый воспроизвел фиаско первого. Мэтт нацелился пятым, твердо вознамерившись наконец поразить цель, когда ему помешал легкий стук в дверь.
Конча вошла, когда Мэтт крикнул “можно”.
— Здравствуйте, — бодро произнес он, но вдруг осекся и взглянул на девушку. — Что случилось?
Она села на кушетку.
— Я плакала. Глупо, да?
— Не знаю. Иногда помогает.
— Я знала, что вы так и скажете. Мужчины всегда думают, что какая бы у женщины ни стряслась беда, стоит только поплакать, и все наладится.
— А разве нет?
— В том-то и дело, вы совершенно правы. Вот только я обычно не плачу. В груди спирает, и я не могу дышать, ничего не чувствую, но и заплакать не получается. А сегодня на мессе… Наверное, я ошибаюсь. Конечно, ошибаюсь. Пожалуйста, Мэтт, скажите, что я ошибаюсь.
— Насчет того, зачем женщины плачут? Я не специалист, конечно, но…
— Не говорите со мной, как с ребенком! Вы знаете, что я… Нет. Не знаете. Конечно, не знаете. Извините. Наверное, вы думаете, я совсем глупая.
— Вовсе нет.
— А теперь вы мне поддакиваете. До свидания.
Дверь хлопнула. Мэтт пожал плечами и бросил пятый дротик, который вонзился в край внешнего круга. Уже лучше. Когда он встал, чтобы собрать дротики и пройти еще один круг, дверь снова открылась.
— Я вернулась, чтобы сказать, — официально, как Баньян, объявила Конча, — что сестра Урсула пришла из церкви вместе с нашими и спрашивает, не слишком ли вы заняты и можно ли с вами поговорить.
— Со мной? Господи, зачем?
— Я не стала спрашивать. Вы ее примете?
— Разумеется.
— Я так и передам. — Конча помедлила в дверях. — Вы правда считаете меня дурой?
— Да, — невозмутимо ответил Мэтт.
Она улыбнулась, столь же солнечно, сколь и неожиданно.
— Вот и хорошо.
“Странно, — размышлял Мэтт. — О сестре Урсуле всегда думаешь в единственном числе, хотя существует она, так сказать, во множественном”. Он никогда не видел сестру Урсулу одну, рядом неизменно была сестра Фелиситас, которая ничего не делала и ничего не говорила, но ее присутствие, видимо, удовлетворяло каким-то требованиям ордена.
Мэтт встал, когда монахини вошли и уселись на кушетке.
— Пожалуйста, сядьте, мистер Дункан, — сказала сестра Урсула. — Я так понимаю, вы удивляетесь, отчего я выразила настоятельное желание вас видеть?
— Признаюсь, да.
— Тогда не будем тратить время на обмен любезностями. Я попросила о встрече, поскольку узнала от членов семьи, что вы в некотором роде неофициальный помощник лейтенанта Маршалла. Это так?
— Да, но ключевое слово — “неофициальный”.
— Хорошо. Я хотела бы поговорить с лейтенантом лично, однако, боюсь, мать-настоятельница не сочтет это приемлемым. Но нам, естественно, разрешили присутствовать на похоронах, и если я смогу сегодня же побеседовать с вами… Понимаете, мистер Дункан, я намерена найти убийцу Вулфа Харригана.
Мэтт улыбнулся:
— Очень мило с вашей стороны.
Под апостольником блеснула улыбка.
— Я не виню вас за сомнения. Но я не такой уж неопытный детектив. Мать-настоятельница сильно удивилась, когда я объяснила ей, куда пропадало вино для причастия. А потом еще какой-то вандал изрезал служебник, который иллюстрировала сестра Перпетуя. И сестра Иммакулата всегда зовет меня… — Она вдруг замолчала и покраснела. — О господи.
— Что такое?
— У каждого человека, — медленно произнесла сестра Урсула, — есть свой смертный грех. Один из семи, которому наиболее подвержена его душа. Мой грех — гордыня. Как сказал апостол Навел, “мне дано жало плоти моей — аггел сатаны, что избивает меня кулаками”. Боюсь, я даже не могу радоваться своей немощи, потому что эта радость
