Колин Уотсон - Здесь был Хопджой
Периам взялся за клюшку и вопросительно посмотрел на инспектора.
Пербрайт поднялся.
— Я думаю, у меня нет причин и дальше прерывать вашу игру. Извините, если я был несколько похож на…— он сглотнул, неожиданно почувствовав острое нежелание приносить даже формальные извинения.
— …скелет на пиру? — предложил Периам почти шутливо.
— О, но такой симпатичный скелет! — Пербрайт на короткое, но крайне .неловкое мгновение ощутил, как Дорин шаловливо уперлась грудью в его руку. В следующий момент она уже удалялась с мужем, поглядывая на инспектора через плечо и дожевывая очередную печенину.
В перерывах между затяжками сержант Маллей дышал тяжело, но умиротворенно. Он курил трубку, в которой, если судить по запаху, тлела смесь из старого синематографического паласа и дегтя. Сидел он в небольшой, без окон комнате в подвале полицейского управления, куда обычно приводили свидетелей по назначенным к слушанию делам, чтобы спокойный и доброжелательный вид огромного сержанта побуждал их давать более-менее внятное выражение своим воспоминаниям о пережитых ими трагедиях.
Маллей, к которому даже инспекторы и суперинтеданты относились как к хозяину здесь, в его уединенных апартаментах, — уже хотя бы потому, что не могли вынести вида его мучений при попытке оторвать свой центнер с лишним от раздавленного этим весом стула, — выслушал отчет Пербрайта о визите в больницу без удивления.
— Знал бы, что пойдете, сразу бы сказал, что просто потеряете время. Этот Хартон так же услужлив, как незаправленная машина для печатания денег. А уж эти чертовы женщины…— Он покачал головой.
— Послушай, Билл, я, собственно, не возражаю против того, чтобы эти люди играли в «угадай-что-у-Гос —пода-Бога-на-уме», раз это делает их счастливее. Но мне по-прежнему хотелось бы ближе познакомиться с персонажем, который затеял всю эту липовую эмайфайвщину [20].
Маллею удалось податься на несколько дюймов вперед и сложить руки на столе.
— Если вы действительно так интересуетесь этой операцией, думаю, я смог бы свести вас с человеком, который заговорит. Он работает ассистентом в операционном блоке и он приятель Джека Сайкса — того парня из лаборатории, я вам о нем рассказывал. Хотите, чтобы я попробовал?
— Было бы чудесно. Конечно, все это может оказаться несущественным и не имеющим отношения к делу. Периам сказал, что Хопджой просто слегка повредил ногу,, после больницы даже следа не осталось, но я полагаю, он не мог знать наверняка.
— Повредил ногу?
— Да, ногу.
— Но Хартон не занимается ногами. Он оперирует на внутренностях.
— О. — Пербрайт задумался. — Да, припоминаю, ты что-то говорил об этом раньше. Тогда, возможно, Хопджой скормил Периаму одну из своих знаменитых басен.
— Может, и так.
— Интересно, зачем… Ну, да ладно. Дай мне знать, если договоришься с другом мистера Сайкса, хорошо?
Лицо, с любопытством просунутое в узкую дверь, исказилось гримасой: посетитель, вдохнув табачного дыма от маллеевой трубки, отчаянно боролся с подступившей к горлу тошнотой.
— Черт возьми! — выдохнул наконец сержант Лав и добавил «сэр», разглядев сквозь сизый дым своего начальника.
Пербрайт присоединился к нему в коридоре.
— Я побеседовал со всеми жителями Посонз-Лайн, сэр. И угадайте, что я узнал? — Глаза у Лава блестели сильнее, чем просто у человека, побывавшего в прокуренной комнате.
— Нет уж, ты мне сам скажи, Сид. — Инспектор отцовским жестом обнял его за плечи.
— Я нашел женщину, которая написала то анонимное письмо.
Пербрайт уставился на него.
— Какое анонимное письмо?
— То самое, где говорилось о событиях в доме Периа-ма. Ну, вы же знаете, сэр. Та самая бумага, с которой все началось.
— Мой дорогой Сидней, мы все уже знаем об этом письме. Оно было написано не соседкой. Хопджой сам его написал.
Лав покачал головой:
— Извините, сэр, боюсь, я вас не вполне понимаю.
— Я сказал, что его написал Хопджой. Он даже не был особенно осторожен: блокнот той же бумаги был найден среди других вещей в его спальне.
Лав нехотя переварил информацию.
— Ну что ж, все, что я могу сказать в этом случае, так это, что писем должно было прийти два, а не одно, и что письмо женщины по фамилии Корк потерялось на почте. Да она чуть не с порога заговорила об этом. «Я», говорит, — «так ужасно себя чувствую, что послала это , письмо. Я вовсе не хотела никому причинять неприятностей». Я сказал, что ей не стоит так беспокоиться, потому что мы бы все равно рано или поздно об этом узнали, да и имя свое она под письмом не поставила. Тогда она немного оживилась и сказала что-то насчет того, что это, мол, было наименьшее, что она могла сделать для матери бедного мальчика. Я думаю, — добавил Лав в качестве пояснения, — что у нее не все дома.
— Там проживают, кажется, две женщины: о которой из них ты говоришь?
— О дочери. Мамаша даже не пискнула ни разу. Просто все время была рядом.
— Ты спросил о ссоре в ванной?
— Да. Она сказала, что не слышала ни криков, ни какого-либо другого шума, хотя наблюдала за окном все время, пока-горел свет.
— Но если она не спала, то непременно должна была услышать хоть' что-нибудь. Между домами не будет и тридцати метров. А даже Периам признавал, что Хопджой буквально заходился от крика; ему-то, изо всех людей, признание в том, что ссора имела место, не давало ни малейших преимуществ: скорее даже наоборот. Опять же. если не было никакого шума, какого дьявола ей взбрело в голову посылать письмо, о котором она говорит?
Несколько секунд Лав хранил молчание. Затем, словно стараясь искупить некий просчет в котором он один и был виноват, сержант сказал:
— Знаете, она действительно говорила, что слышала какой-то шум, будто били стекло; но это было позже, когда она уже отправилась спать. Это вполне могла быть та штука из-под кислоты, не так ли? Она еще добавила, что снова встала с постели и увидела, как кто-то ходит по саду.
— Пожалуй, — заключил Пербрайт, — мне нужно будет самому побеседовать с миссис Корк. А ты, тем временем, Сид…— он достал из кармана конверт, — вот займись-ка этой зажигалкой, потаскай ее по знакомым Хопджоя, посмотри, смогут ли они ее опознать.
Вопреки ожиданиям Пербрайта мать и дочь Корк приняли его с неким подобием радушия. Дочь провела инспектора в гостиную, где температура воздуха приближалась к оранжерейной — небольшой, но яркий огонь полыхал за тщательно вычищенной каминной решеткой, — и удалилась, чтобы приготовить чай. Миссис Корк приветствовала Пербрайта медленным наклоном головы. Она сидела на мягком стуле в оконной нише. Пока ее дочь отсутствовала, она не произнесла ни слова, но одобрительно смотрела на него, не отводя глаз, и время от времени кивала головой, словно боялась, что без такого рода ободрения гость может встать и уйти, не дождавшись, когда закипит чайник.
Пербрайт посмотрел вокруг себя, оглядывая комнату, которую, как он предполагал, сами хозяева называли сундуком сокровищ памяти. Едва ли одна из бесчисленного количества загромождавших ее вещей была когда-либо использована по назначению. Книги в шкафу за стеклянными дверцами были отодвинуты подальше, в самую его глубь, чтобы освободить место для нарядных фарфоровых графинчиков, старого календаря, пыльных барботиновых безделушек и коллекции рождественских открыток, оставшейся от давным-давно прошедших Рождеств. Вазы, которых было великое множество, стояли без воды и без цветов, только из бисквитного бочонка косо торчали несколько бумажных роз. Внутри набора из трех квадратных графинов виднелись бледно-желтые пятна древнего осадка. Алебастровая пепельница с фигурами карточных мастей была загружена вместе с коробкой фишек, фарфоровым ботинком и маникюрным набором в салатницу граненого стекла.
Комнату буквально осаждали картины. Их, если можно так сказать, флагманскими кораблями являлись литография в тяжелой раме, изображающая лошадь, которая просунула свою морду в открытое окно коттеджа во время семейного обеда («Незваный Гость»), и огромная тонированная гравюра Виндзорского замка с группками отдыхающих, в лентах и с гирляндами, на переднем плане. С дюжину или около того фотографий, стоящих на мебели или свисающих на длинных кусках бечевки с картинной рейки, проецировали печальные, серые взгляды умерших родственников, привязанных к их уже состоявшейся встрече с прошлым студийной пальмой или полуобвалившимся мостом.
В комнате пахло линолеумом и передающимися из поколения в поколение коробками со швейными принадлежностями. Над разогретым воздухом чуть уловимо парил нафталиновый запах женской старости.
Поставив поднос себе на колени, Мириам Корк с изящной уверенностью движений приготовила три чашки чаю. Разливание чая, заметил про себя инспектор, было тем занятием, которое придавало своего рода законченность облику этой жилистой женщины с негнувшейся спиной. Ее тонкие губы были сосредоточенно поджаты. Большой нос с бородавкой на одной стороне словно вытягивался еще дальше вперед, озабоченно оценивая крепость и аромат заварки. Ее глаза, бледные, неспокойные глаза ипохондрика, застыли, наблюдая за поднимающейся янтарной линией; в них светилось что-то похожее на гордость.
