Колин Уотсон - Здесь был Хопджой
— Эта девушка… ее имя Дорин, если я не ошибаюсь?
Мисс Корк подняла глаза от упрямо продолжавшего полыхать пламени и направила взгляд на солидных размеров бинокль, который подпирал раскрытую Библию, стоящую у стены на каменной доске.
— Дорин Маккензи, — сказала она голосом, нарочито лишенным всякой интонации.
— Ясно… Ну что же, нам ни к чему на этом долее задерживаться. Так, теперь письмо — я полагаю, вы отправили его жениху?
Мисс Корк и в этот раз помедлила с ответом. Ее рука вновь пробралась к эпицентру мучений, вызванных булочкой с инжиром.
— Я доверила все это молитве, — возгласила она наконец, — и мне было сказано, что я избрала верный путь. Ответ на ваш вопрос — «да», если вы считаете, что вам это поможет. Но больше я не желаю об этом разговаривать.
Инспектор, поймав ее на слове, тут же грациозно откланялся. Он удалился с чувством немалого удовлетворения. Нечто, мучившее его своей необъяснимостью, теперь стало понятным.
Решение привести человека к гибели, неопровержимо приписав ему убийство, потребовало бы очень сильных побудительных причин.
И те строки, которые мисс Корк, судя по всему, нашла в себе силы написать обманутому жениху, явились для него, теперь Пербрайт был уверен в этом, именно такой причиной.
Чарльз Фоби, главный репортер газеты «Броклстонский Челнок» и местный корреспондент вечерних газет Ноттингема, Лейстера и Линкольна, а также всех утренних газет страны, первым бы признал, что его район был скуднее на сенсационные новости, чем большинство других. — Дома здесь никогда не сгорали; никакой вооруженный преступник ни разу не польстился на часть скромного оборота двух отделений банков Броклстона; книги для записи гостей в местных отелях оставались девственно чистыми на предмет вымышленных имен развлекающихся на стороне знаменитостей; даже пляж оставался плачевно непродуктивен.
И тем не менее, сообщения на темы броклстонской жизни расцветали в прессе с настойчивостью маргариток на городских газонах.
Как и маргаритки, сообщения эти были небольшими и неброскими, и появлялись они всегда внизу страницы. Фоби это мало заботило. Гинея за три строчки забавного анекдота представлялась ему гораздо более удовлетворительной компенсацией за труд, чем десять фунтов или около того за сообщение, достойное верха страницы, на которое, скорее всего, придется убить половину дня, а потом еще половину вечера передавать его по телефону мрачному, скептически настроенному и очень враждебному приемщику.
Он точно знал, что вызовет интерес у помощника редактора и позволит отчасти удовлетворить ненасыщаемый спрос на короткие «затычки». Его доходные заметки варьировались по содержанию от нечаянного юмора канцелярских оборотов, записанных на заседаниях окружного совета, до причудливых, витиеватых высказываний старых джентльменов, представших перед местными судами магистратов за пьянство. Изречения, приходские парадоксы, провиденческая игра слов в названиях улиц, иронические ошибки, необычные совпадения — все это и поставляло материал для газетных абзацев Фоби. Но тем не менее, даже этот проницательный и способный молодой человек никогда не смог бы предугадать, что одному из его скромных гинейных репортажей судьбой было уготовано сбить с толку инспектора полиции, разорвать цепочку в высшей степени правдоподобных, но все же фальшивых улик и выявить убийцу.
Это сообщение появилось внизу четвертой колонки на первой полосе одной из вечерних центральных газет, которая пользуется во Флаксборо наибольшей популярностью. Оно было озаглавлено «Солонина» и восхитительно лаконичной прозой мистера Фоби гласило: «Самый необычайный улов в этом сезоне выпал на долю спиннингиста из Шеффилда, который вышел на пирс в южном Броклстоне сегодня утром. На крючок попалась половина свиной туши, правда, изрядно пострадавшая от пребывания в морской воде. И как же зовут удачливого рыболова? Мистер Эндрю Хогг»!
Пербрайт, онемев от изумления, смотрел на газетную страницу, словно увидел там некролог по поводу своей собственной кончины. Очнувшись, он позвонил сержанту Лаву. В отделе уголовных преступлений к телефону никто не подошел. Пербрайт вспомнил, что Лав разъезжает с зажигалкой по друзьям покойного мистера Хопджоя.
Покойного… Он с удивлением обнаружил, что это слово всплыло у него совершенно механически. Неужели он, несмотря на ту готовность, с которой заочно наделил Хопджоя незаурядным талантом, необходимым для разработки столь хитроумного плана, знал все это время, что… Он перечитал короткий абзац еще раз и вздохнул. На совпадение в случае таких относительно редких явлений, как беспризорные свиные бока, надеяться не приходилось. И надо же, не где-нибудь, а в Броклстоне… хотя, конечно, море представляло из себя именно тот тип городской свалки, который пришел бы в голову человеку, в спешке возвращающемуся в отель на берегу и озабоченному одной мыслью — избавиться от предмета, упоминание о котором наведет полицию на ложный след и поможет скрыть убийство. Даже если эти полтуши выбросит волнами на берег, едва ли существовала возможность, что известие об этом дойдет до полицейского участка за двенадцать миль от этих мест.
Пербрайт резко поднялся из-за стола и подошел к окну. Ему редко случалось испытывать раздражение по отношению к самому себе — да и вообще к кому бы то ни было, — но теперь ему приходилось бороться с сильнейшим искушением пробить головой дыру в стекле. В расследовании обозначилось нечто такое — какая-то ничем не подкрепленная предпосылка, простая легковерность с его стороны, — что развернуло все дело в неверном направлении практически с самого начала. Что же это было?
Засунув руки в карманы, он прошагал к двери, потом, вокруг стола, назад к окну. Он прокрутил в своей голове десяток бесед, вновь вглядываясь в лица и прислушиваясь к голосам в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что же так безнадежно увело все следствие в сторону. Понемногу в нем выросло убеждение, что все дело, по-видимому, в какой-то одной-единст-венной кардинальной ошибке — где-то ему подбросили бессовестнейшую ложь, и он безоговорочно ее проглотил. Он сконцентрировался на воспоминаниях о той встрече, которая скорее других была чревата большим обманом, — его первой встрече с Гордоном Периамом.
И с миссис Периам. Дорин Маккензи. Дорин. Прежняя «невеста» Брайана Хопджоя; девушка, чья готовность поразвлечься в ясный полдень так шокировала наблюдательную мисс Корк…
Внезапно Пербрайт отвернулся от окна. Он схватил со стола большой пакет, который был приготовлен для отправки Периаму, и разорвал его. Торопливо порывшись в его содержимом, он разыскал письмо, написанное паучьим почерком соболезнующей тетушки, пробежал его глазами и ринулся к двери.
На этот раз мисс Корк не стала приглашать своего гостя войти. Она осталась стоять у самого порога и смотрела на Пербрайта так, будто раньше никогда его не видела. После наивозможно кратчайшего вступления он предложил ей через порог единственный вопрос, который приехал задать.
— Мисс Корк, когда вы рассказывали мне о письме, написанном вами жениху мисс Маккензи, вы имели в виду мистера Хопджоя?
Она посмотрела на него как на разносчика стирального порошка, который вдруг протараторил идиотский стишок и ожидал некоего предписанного и столь же глупого ответа, прежде чем вручить ей полкило.
— Это крайне важно, мисс Корк. Это был мистер Хопджой; ему вы писали?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать. Нет, конечно, это не был мистер Хопджой. Я бы не стала, — её худое лицо вдруг окаменело, — пачкать бумагу именем этого человека. Она была помолвлена с мистером Периамом. Помолвка состоялась четыре года назад.
— Значит, это был Хопджой, с кем она… кого вы видели…
Глаза женщины на мгновение закрылись. Большой нос сморщился в подтверждение непроизносимого.
Пербрайт наполовину повернулся, приготовившись уйти.
— Извините, если я показался вам бестолковым; мне просто хотелось убедиться, что я все понял правильно.
Мисс Корк дышала с медленной настойчивостью человека, которому немалых трудов стоит преодолеть свою застенчивость.
— Но, по-моему, тут и понимать-то нечего. Я же говорила вам, что… та девушка, — скривившийся при этом слове рот поверг юную мисс Маккензи в кипящий котел скороспелой похоти, — не давала прохода несчастному Гордону чуть ли не с самого детства.
Пербрайт нащупал в кармане письмо.
— Интереса ради, вы случайно не знаете, было у Дорин Маккензи какое-нибудь прозвище?
— Я знаю, как ее звали в воскресной школе. Возможно, что и другие ее так называли. Мэкки. Иногда просто Мэк.
Как только все подразделеньица Истины начали, казалось, капитулировать одно за другим, Пербрайт стал сгонять их в одну общую колонну, создавая цельную и ясную картину того, что же в действительности произошло на Беатрис-Авеню. Это занятие привело его в состояние радостного возбуждения.
