Дик Френсис - Фаворит

Сэнди покачал годовой.

– Это тебе не поможет. Мне Джо сказал.

– Что?! – воскликнул я.

– Он мне сам сказал, в душевой, когда мы переодевались перед скачкой. Ты же знаешь, он должен побахвалиться. Ему хотелось хвастнуть, а я был под рукой. Кроме того, он знал, что я, случалось, сам «придерживал» лошадей.

– Что он тебе сказал? – спросил я.

– Он сказал, что, если я хочу поучиться у умных людей, как измотать лошадь, я могу понаблюдать, как он пойдет на Болингброке. Ну что же, Сэнди Мэйсон умеет понимать с полуслова. Я нашел игрока, который поставил пятьдесят соверенов на Лейка, тот по моим расчетам должен был выиграть, если Джо «придушит» Болингброка. И знаешь, что произошло? Этот дурень не выдержал и обошел Лейка на два корпуса. Я готов был сам задушить его. Пятьдесят фунтов – это, брат, для меня не маленькие деньги.

– А почему ты выжидал целых десять дней, прежде чем послать ему первую записку? – спросил я.

– Да просто раньше не додумался, – чистосердечно признался он. – Но ведь отплатил-то я ему что надо, верно? У него чуть не отняли права в Челтенхэме, он после этого и напился до чертиков, три дня потел в турецких банях и все по милости вашего покорного слуги – Сэнди просто сиял. – Эх, видел бы ты его в этих турецких банях! Мокрая курица, тряпка, дерьмо. Он обливался слезами и умолял меня спасти его. Меня! Вот умора-то! Я чуть не лопнул от смеха. Просто мировая получилась месть!

– И через канат в Пламптоне тоже ты его перебросил? – спросил я.

– Ничего подобного! – сказал Сэнди с негодованием. – Это он тебе сказал? Вот врун проклятый! Он сам упал, я видел. Ну, я еще нагоню на него страху. – Его рыжие волосы торчали щетиной, темные глаза сверкали. – Подожди, брат, я еще не такое придумаю! Спешить некуда. Я ему дам жизни, он еще у меня покрутится, муравьев ему в штаны. Ну, да ты не думай, я что-нибудь самое безобидное придумаю. – И Сэнди принялся хохотать, а потом добавил:

– Скажи-ка, раз ты уж такой знаменитый сыщик, а как насчет того, другого дела? Продвинулось что-нибудь?

– Да не особенно, – сказал я. – Хотя я знаю гораздо больше, чем на прошлой неделе, и надежды не теряю. А ты ничего нового не слышал?

– Ни звука. Не сдаешься, значит?

– Нет, – сказал я.

– Ну что ж, желаю успеха! – сказал Сэнди ухмыляясь.

Служитель просунул голову в дверь.

– Жокеи, выходите, – сказал он. Приближалось время первой скачки. Сэнди надел шлем и затянул завязки. Потом он вынул вставные зубы – два средних резца верхней челюсти, – завернул их в платок и сунул в карман пиджака на вешалке. Он, как большинство жокеев, никогда не вел скачку со вставными зубами, боясь потерять их или проглотить в момент падения. Он улыбнулся мне беззубой, улыбкой, сделал прощальный жест рукой и выскочил под дождь.

Дождь продолжал лить и через час, когда я вышел скакать на Палиндроме. Пит ждал меня в паддоке. Вода стекала ручьями с полей его шляпы.

– Ну, разве не чертов день? – сказал он. – Одно утешение, что тебе приходится мокнуть, а не мне. Я уже наглотался воды по горло, пока скакал. Надеюсь, ты хорошо плаваешь?

– А что? – спросил я, не поняв.

– А то что, если ты пловец, ты умеешь держать глаза открытыми под водой.

Я думал, что это одна из его неумных шуток, но Пит был серьезен. Он показал на очки, висевшие у меня на шее.

– Это тебе не понадобится сегодня. Такая грязища из-под копыт, моментально заляпает.

– Тогда я их опущу.

– Сними их совсем. Они только мешают, – сказал он.

Я снял очки и, поворачивая голову, чтобы перекинуть резинку через шлем, увидел человека, проходящего по ту сторону ограды паддока. Народу там почти не было из-за дождя, и я ясно разглядел его. Это был Берт, тот самый, который прогуливал лошадь возле фургона в Мейденхедском лесу. Один из шоферов фирмы «Такси Маркони».

Он не смотрел на меня, но его вид вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде шока от удара электричеством. Что его сюда принесло? Может быть, он проехал все эти сто сорок миль только для того, чтобы насладиться вечерней скачкой под дождем. А может быть и нет.

Я посмотрел на Палиндрома, медленно плетущегося по кругу под своей непромокаемой попоной.

Фаворит... Верняк!

Я вздрогнул.

Я знал, что уже несколько продвинулся по пути к своей жертве – к человеку, виновному в смерти Билла, пусть он сам, как и прежде, оставался мне неизвестным. Я пренебрег его настойчивыми предупреждениями и опасался, что оставил слишком заметный след и мог из охотника сам стать жертвой. Я нутром чувствовал, что Берт в Бристоле не один и что меня в третий раз предупреждают.

Но бывают минуты, когда приходится презреть интуицию, и это была одна из таких минут. Палиндром – фаворит... Что было сделано однажды, может быть повторено, и где-нибудь на залитой дождем скаковой дорожке меня, быть может, уже ждет новый моток проволоки... Я был уверен в этом, что бы там ни подсказывала логика.

Было слишком поздно отказываться. Палиндром был фаворит, на которого уже сделаны ставки, и он был в отличной форме – ни хромоты, ни кровотечения из носу, ни одного весомого предлога, для того чтобы в последнюю минуту можно было снять его со скачки. А если б я сам внезапно заболел и не смог скакать, мне бы тут же нашли замену. Я не мог послать другого человека в своем камзоле, чтобы он пережил падение, предназначенное мне.

Если бы я просто так, без всяких объяснений, отказался дать Палиндрома для участия в скачках, у меня были бы отняты жокейские права и я никогда больше не был бы допущен на ипподром.

Если бы я сказал распорядителям, что кто-то хочет с помощью проволоки подстроить падение Палиндрома, они, может быть, послали бы служащего на скаковую дорожку осмотреть препятствия, но он не нашел бы там ничего. Я был убежден, что если проволока будет натянута, то это произойдет в последний момент, как и в случае с Биллом.

Если я буду участвовать в скачке, но стану держать Палиндрома и не полезу вперед, проволоку могут не натянуть вообще. Но у меня упало сердце, когда я поглядел на лица уже скакавших сегодня жокеев, надо было видеть, в каком состоянии они вернулись с предыдущей скачки. Лица, камзолы. – все было заляпано грязью так, что невозможно было различить их цвета даже в двух шагах. Мои собственные цвета – кофейный и кремовый – были бы и вовсе неразличимы. Человек, ждавший с проволокой в руках, не смог бы с уверенностью сказать, какая лошадь идет первой, но он, несомненно, ждал бы меня и действовал соответственно.

Я взглянул на других жокеев в паддоке, неохотно снимавших плащи и садившихся на лошадей. Их было около десятка. Это были люди, которые многому меня научили и считали меня своим человеком, люди, общением и дружбой с которыми я наслаждался не меньше, чем самой скачкой. Если бы я подставил кого-нибудь из них под удар вместо себя, я больше не смог бы смотреть людям в глаза.

Ничто не могло мне помочь. Придется скакать на Палиндроме впереди всех и надеяться на лучшее. Я вспомнил слова Кэт: «Если предстоит что-нибудь действительно серьезное, плевать на опасность».

Плевать на опасность! В конце концов, я могу упасть в любой день и без всякой проволоки. Если я упаду сегодня с ее помощью – плохо дело. Но помочь ничем нельзя. И ведь я мог ошибиться: никто ее не видел, эту проволоку.

– Что с тобой? – спросил Пит. – Привидение померещилось?

– Ничего, все в порядке, – ответил я, снимая пиджак. Палиндром стоял рядом, и я похлопал его по спине, любуясь его великолепной, умной мордой. Теперь меня больше всего тревожил Палиндром – пусть хотя бы для него эти десять минут не окажутся последними.

Я вскочил в седло и, посмотрев на Пита сверху, сказал:

– Если... если Палиндром упадет во время этой скачки, пожалуйста, позвони инспектору Лоджу в Мейденхедский полицейский участок и расскажи.

– Какого черта?.. – начал Пит.

– Обещай мне, – сказал я.

– Ладно. Но я не могу понять... Ты же сам можешь сказать ему, если хочешь! Ничего с тобой не случится.

– Может быть, и нет, – согласился я.

– Я тебя встречу на почетном кругу для победителей, – сказал он и похлопал Палиндрома по крупу, когда мы тронулись.

Дождь хлестал нам в лицо, когда мы выстраивались на старте перед трибунами. Нам предстояло сделать два круга. Старт был дан, и мы полетели.

Две или три лошади взяли первый барьер раньше меня, но после этого я пустил Палиндрома вперед и повел скачку. Он был в отличной форме и прыгал с изящной плавностью стиплера высшего класса. В любой другой день я, чувствуя под собой это мощное и легкое тело, испытывал бы наслаждение, которое трудно выразить словами. Теперь же я почти ничего не замечал.

Вспоминая падение Билла, я все ждал, что вот мелькнет человек за забором, разворачивая проволоку, поднимая ее, прикрепляя... Тогда я намеревался послать Палиндрома в прыжок раньше, чтобы он не налетел на проволоку на взлете, а навалился грудью, когда на исходе прыжка уже минует высоту, на которой она натянута. Тогда, я надеялся, он сможет своей тяжестью порвать или стянуть проволоку вниз и приземлиться на ноги, а если и не удержится на ногах, это не будет сокрушительным падением, как случилось о Адмиралом. Но легче планировать действие, чем выполнить его, и я сомневался, смогу ли я заставить такого прирожденного прыгуна, как Палиндром, сбиться с темпа и подняться в воздух хоть на долю секунды раньше времени.