Николас Мейер - Учитель для канарейки
— Что за чертовщина, кто это? — воскликнул Понелль.
Леру вытер пот со лба, тоже проявляя изумление, но продолжал дирижировать. Может быть, призраки его и не интересовали, но он умел распознать, что слышит истинного гения.
По вскрикам в зале я понял, что мы не единственные заметили эту странность. Взглянув на Белу, сидевшего по левую руку от меня, я подумал, что у него глаза вот-вот выскочат из глазниц. Но мне не нужно было видеть певца, чтобы догадаться, что это был не кто иной, как сам Учитель канарейки, он же Призрак, Никто, Орфей, Ангел музыки — все его титулы теперь с триумфом сплелись в одно целое! Как же мне хотелось тут же броситься к нему, но об этом не приходилось и мечтать. Я играл под бдительным надзором двух джентльменов из префектуры, которые ни разу даже не взглянули на сцену. Они знали свои обязанности и исполняли их, подобно преданным мастиффам, на которых они очень походили. А может быть, они просто были глухими.
По завершении арии вся опера погрузилась в мертвую тишину. Мефистофель, так и не сняв маску мертвой головы, поклонился, подобрал плащ, небрежно перебросил через широченное плечо и высокомерно удалился со сцены неспешным шагом с безграничным торжеством, которое даже не было необходимости подкреплять аплодисментами.
Но что же стало с Плансоном?
И куда, черт возьми, делась Кристин? Слышала она выступление Ноубоди? Или сбежала, как только привидение возникло наверху Парадной лестницы?
Или у нее не было такой возможности? Может быть, монстр похитил ее, прежде чем явился на сцену?
Дурные предчувствия стискивали душу ледяными пальцами. Есть такая разновидность страха, Уотсон, что сковывает жертву с головы до пят, подобно жестокому морозу, лишая тело движения, так что попытка сделать один-единственный шаг становится поистине геркулесовым подвигом. Как раз такой страх оплел меня подобно глухому кокону, несмотря на всю мою решимость, и я продолжал играть на скрипке, словно механическая кукла.
— Простите, — прошептал Понелль во время очередного взрыва аплодисментов.
— Вы не виноваты, дорогой друг. Вы сделали то, что считали правильным, — так же механически ответил я.
— Видите ли, я не мог объяснить вашу историю, — возразил он. — Я знал, что вы начали работать здесь еще до убийства Бюке, а потом вся эта дикость на Пер Лашез…
— Я вас прекрасно понимаю, — и право, мог ли я не понять? А что подумал бы я сам на месте Понелля, если бы кто-нибудь предложил мне проглотить столь прозрачную выдумку? Она сошла для Дебьенна и Полиньи, которых Понелль метко охарактеризовал как идиотов, но сам-то он глупцом отнюдь не был — в этом я допустил страшный промах.
Я заметил, что факелы гаснут. Чего еще ждать от подобной импровизации? Хорошо еще, что из-за них не начался пожар. Так или иначе, мисс Адлер была права, цитируя афоризм о том, что представление должно продолжаться. Даже сейчас, после странного исчезновения Плансона и его необъяснимой, хотя и сенсационной замены, программа продолжала идти без изменений или задержек, подобно поезду, упорно спешащему по рельсам в строгом подчинении неизменному расписанию.
Снова поднялся занавес, предъявив нам главный успех тогдашнего сезона, конькобежцев на настоящем льду из третьего акта Пророка. В этом номере рабочие сцены сбрасывали на кордебалет с колосников хлопья снега. На сцене торжествовала иллюзия, и зрители смотрели в восхищении, многие не видели раньше этого номера, не знавшего, если на то пошло, себе равных.
А потом Леру обратился к публике.
— Mesdames et messieurs, — хорошо знакомый мне рев с легкостью проникал во все уголки зрительного зала от партера до галерки, — Мадемуазель Кристин Дааэ!
Занавес поднялся, открыв пустую сцену. Мадемуазель Дааэ стояла там в одиночестве, все еще в костюме пастушки, но без маски, шаль без особого изящества наброшена на плечи, на руке висит корзинка. Значит, она все еще свободна! Я еще могу как-то спасти ее!
— Сигерсон, сядьте! — прошипел Леру и постучал палочкой, как делал всегда перед первым взмахом.
Сначала она пела неуверенно, и в голосе ее я улавливал страх, но чем дольше она пела, тем в большей мере музыка словно бы укрепляла ее дух, как я и предполагал. Она выбрала молитву Микаэлы из третьего акта Кармен. Единственная настоящая ария во всей пьесе, она идеально подходила и к голосу, и к внешности певицы. Так уж получилось, что она подходила и к тогдашнему настроению Кристин, ибо это литания испуганной женщины, одинокой и неспособной постоять за себя, умоляющей Бога защитить ее. Потрясающая музыка возносила ввысь ее голос, ясный и чистый, словно горный воздух, который должен был, по сюжету, окружать ее. По восторженному выражению лица Леру я понял, что Кристин совершенно покорила его — а уж если ей удалось так подействовать на дирижера, можно было себе представить, что чувствовала публика.
И вновь за музыкой последовала тишина. Но в этот раз одинокий крик «Браво!» опередил общий отклик всего на какую-то долю секунды. Со своего места я видел, как весь зал разом вскочил с мест, словно выброшенный катапультой. Кристин Дааэ снова переживала триумф, и на этот раз никто не помогал ей, все сделали ее собственное мастерство, способности и вкус.
Она вышла на авансцену, так что нам, сидящим в яме, стало ее видно, и отдала должное Леру и оркестру грациозным мановением руки. Она стояла, словно в ошеломлении, и низко кланялась публике, слегка сжимая плечи под дождем цветов, сыпавшихся на нее со всем сторон и громом воплей «Encore!», раскатывавшихся по залу.
А потом, безо всякого намека или предупреждения, свет внезапно погас. Огни не тускнели и не мерцали, они просто разом исчезли, словно где-то в Каллиопе был повернут общий выключатель. Весь театр погрузился в абсолютную тьму.
Аплодисменты, готовые, казалось бы, продолжаться вечно, быстро стихли, и зазвучали тревожные вскрики. Гостям живо припомнились ужасные события, произошедшие совсем недавно в этом же самом здании, отчего паника среди ослепленных темнотой зрителей только усилилась.
В тот миг, когда погас свет, я снова вскочил. Я определенно расслышал в общем шуме отдельный крик.
Свет зажегся так же резко и неожиданно, как и потух. Хотя и казалось, что прошла вечность, это краткое затмение, должно быть, продлилось не долее четырех секунд. Но и этого оказалось довольно.
Кристин Дааэ исчезла. Осталась от нее только корзинка, которую она держала на руке. Корзинка стояла сама по себе, посреди огромной пустой сцены — безмолвным предвестником нового несчастья.
Но какая дерзость! Какая наглость, Уотсон! Что за coup de théâtre![68] Он великолепно пел перед тремя тысячами людей, словно бы приглашая арестовать, или хотя бы опознать его, а потом, добавив к пощечине оскорбление, он взял и похитил ее у публики из-под носа (и я уж лучше промолчу о носах полицейского контингента)! Я не мог не восхищаться им, хотя и проклинал свою полнейшую беспомощность перед лицом этого гения, не имеющего лица, этого вездесущего Никто.
Но я понимал, что другого шанса у меня не будет. Зверь поднят[69], и если я не начну охоту в это самое мгновенье, моя добыча уйдет в нору навсегда, да еще прихватит с собой Кристин Дааэ.
У меня не было иллюзий, что, подобно Персефоне, она когда-нибудь вернется в мир живых. Мои скованные страхом конечности внезапно освободились, и я рванулся к двери оркестровой ямы, так что полицейские от неожиданности расступились передо мной. Я слышал за спиной их изумленные вопли, но не замедлил шага.
Снова бросился я по коридору к гримерной Кристин, служившей, как я понял теперь, той границей, которую я искал с самого начала расследования. Вбежав в маленькую комнату, я запер дверь и сунул ключ в карман. Снаружи доносился тяжелый топот и возбужденные голоса моих преследователей.
Я подавил все ненужные мысли, концентрируя сознание на одной цели — найти потайную дверь или панель, через которую прошли Ноубоди и Пьеро за мгновенья до того, как я догнал их. Я успел заметить лишь круговерть вращающихся зеркал, но и того краткого взгляда было мне достаточно. На дверь гримерной обрушился град ударов, а я ощупывал зеркальные стены, нажимал и давил тут и там, рыча от натуги, пот заливал и щипал мне глаза. Где-то дальше, или как раз за одной из этих блестящих поверхностей пряталась потайная защелка, которая откроет мне путь в царство Ноубоди и позволит раскрыть все секреты этого запутанного дела. Если дверь гримерной поддастся моим преследователям раньше, чем я обнаружу эту защелку, для Кристин Дааэ все будет кончено.
И в последнее мгновенье мои усилия были вознаграждены. Один угол зеркальной панели поддался моей ищущей руке, и с низким рокотом пришел в движение незримый противовес с другой стороны стены. Не раздумывая о том, как придется возвращаться, я бросился в потайной проем, а панель, провернувшись на оси, захлопнулась за мной. Я нагнулся, уперев ладони в колени, восстанавливая дыханье, слушая, как разламывается дверь гримерной менее, чем в десяти шагах от того места, где я стоял. За треском ломающегося дерева последовали изумленные возгласы преследователей, пребывавших в уверенности, что я нахожусь в комнате. Растерянные голоса пытались связать запертую дверь с моим исчезновением. Как я и предполагал, один из споривших, поумнее остальных, предположил, что я запер ее снаружи и сбежал, предоставив им ломать дверь и выиграв тем самым время. Эту теорию быстро приняли, и гончие убрались восвояси, так что я мог спокойно осмотреться и изучить окружающую обстановку.
