Николас Мейер - Учитель для канарейки
14. Подземный мир Орфея
— Дайте же мне сказать! — требовал я, безуспешно пытаясь вырваться. — Пока мы тут стоим, может произойти несчастье!
— Несчастье уже произошло, — напомнил мне Мифруа, продолжая хладнокровно разглядывать меня.
Я был совершенно беспомощен, Уотсон. Один за другим, они свидетельствовали против меня. Они вспоминали, какие вопросы я задавал, какие легенды им рассказывал, чтобы оправдать эти вопросы, припомнили и мое отсутствие в оркестре в тот вечер, когда упала люстра, и тысячу других не связанных между собой фактов, которые ничего не значили по отдельности, но вместе складывались в зловещую картину, не сулившую мне ничего хорошего. Моншармен и Ришар, выглядевшие нелепо в своих дурацких костюмах, торжественно признали мою вину, описав мое посещение их конторы, цель которого им теперь виделась в выдвижении угроз. Не без подлости, два негодяя воспользовались возможностью свалить вину за все произошедшее на кого-то другого — на кого угодно — пока не начались предъявления претензий и тяжбы.
Никогда еще мне не доводилось попадать в столь затруднительное положение. Я бы мог выпутаться, если бы время не поджимало. Я не представлял себе, где находится Кристин Дааэ, но ей скоро нужно было выступать, а я ведь обещал защищать ее. А теперь судьба поставила у меня на пути неожиданное препятствие, которого я никак не мог предвидеть.
Меня бесцеремонно пихали сквозь растущую толпу, забившую коридор, ведущий в гримерные, так что он стал совершенно непроходим. Я понимал, что как только я покину здание, ничто уже не сможет защитить Кристин Дааэ от ярости ее безумного стража. Вот, Уотсон, как дорого обошлось мне мое инкогнито. Как раз, когда мне выгоднее всего было раскрыть свое истинное имя, у меня совершенно не было такой возможности.
— Куда вы меня ведете?
— В жандармерию.
Я снова пытался убедить их в своей невиновности и в том, что у меня есть срочное дело. Но в этот раз никто даже не снизошел до ответа. Каким-то образом мы пробились сквозь коридор и направлялись к лестнице, когда Судьба, со своим всегдашним непостоянством, совершила очередной неожиданный поворот.
— Куда это вы ведете этого человека? — прогремел настоящий бассо профундо.
Перегородив подход к лестнице, уперев руки в бока и упрямо наклонив вперед бычью голову над массивным торсом, нашим глазам предстал сам мэтр Гастон Леру. Признаться, я в жизни никогда и никого не был так рад видеть.
— Мы ведем этого человека…
— Тихо! Никуда он не пойдет, — Леру окинул толпу свирепым взглядом.
— Но…
— Я — Гастон Леру! — взревел он. — И я отвечаю за все, что здесь происходит. Мельчайшие детали не ускользнут от моего внимания. Главный здесь — я! — слыша хорошо знакомый рефрен, я уже вздохнул с облегчением, но Мифруа был не из тех, кого легко запугать.
— Я прошу прощения, cher maître, — заговорил он тоном, полным почти неприкрытого снисхождения, — но этот господин находится в ведении закона.
Леру подвинул пенсне на переносицу и ледяным взглядом воззрился на полицейского сквозь стекла.
— Вы ошибаетесь, мсье, позвольте вывести вас из заблуждения. Этот господин принадлежит к секции первых скрипок моего оркестра, а у нас сейчас будет гала-представление. Позвольте мне все прояснить, — продолжал он громоподобным голосом, прежде чем кто-либо решился прервать его. — Меня не интересует Призрак. Меня не интересуют ни убийство, ни закон, ни прочие ваши глупости. Это — ваши дела. Если вы хотите приставить охрану к этому человеку, пока он будет выполнять свои обязательства передо мной — пожалуйста, но, — он придал этому слову особое, устрашающее значение, — мое дело, моя забота, мой долг и моя святая миссия — музыка — и тому, кто вздумает помешать мне исполнять мои обязательства, придется сначала перешагнуть через мой труп.
Он замолчал, предоставляя остальным возможность возражать. Сам Мифруа как будто был несколько ошарашен заявлением Леру.
— Неужто нельзя обойтись без этой скрипки? — осмелился он вопросить ворчливым тоном.
— В прошлый раз, когда ее не было в оркестре, у нас упала люстра, — вежливо напомнил Леру.
— Но это не Сигерсон! — встрял Понелль, словно стремясь выслужить мое прощение за высказанное перед тем обвинение. — Он даже не знал, как туда попасть.
— Однако он туда попал, — напомнил Мифруа, теребя поля своей шелковой шляпы, видимо, в глубоком раздумьи. — Ну, хорошо, cher maître. Ради вас я задержусь и позволю этому господину играть в оркестре — но под стражей, понятно? Под стражей.
Леру наклонил массивную голову, принимая условия полицейского.
— А потом я заберу его с собой, — объявил Мифруа для всех находившихся в пределах слышимости.
— Спасибо! — успел я сказать, пока меня вели мимо дирижера.
— Вам спасибо — за то, что спасли жизнь Ирен Адлер, прекраснейшему меццо-сопрано нашего времени, — крикнул он мне вслед.
Теперь меня повлекли в противоположном направлении, и вскоре я оказался в привычном окружении последних нескольких недель — это место стало безмолвным свидетелем счастливого периода моей жизни, когда я пытался воссоздать себя заново. Теперь ему придется наблюдать мой позорный провал. Я вошел в эту оркестровую яму детективом, вздумавшим поразвлечься на отдыхе, испробовав ремесло скрипача. Уйду я из нее самозванцем, арестованным по подозрению в убийстве.
Я полагаю, Уотсон, дела мои обстояли не так уж безнадежно плохо. У меня был бы адвокат. Я вызвал бы из-за Канала свидетелей, знающих меня и знающих мой характер — хотя бы вас, мой дорогой друг — свидетелей, которых потрясло бы известие, что я жив. И всю эту нелепую плетенку удалось бы распутать, нить за нитью.
Но пока я разбирался бы с законом, несчастная женщина, которой я обещал сделать все, что в моих силах, которую я убедил пойти против всех ее инстинктов, положиться на меня и выступить в тот вечер, осталась бы без моей защиты.
Скоро уже должна была начаться следующая часть Бала в Опере — гала-представление. Празднующие, утолив жажду многочисленными стаканами шампанского и утомившись после трехчасового стояния практически на одном месте, теперь с благодарностью пользовались возможностью присесть, даже если ради этого требовалось целый час слушать фрагменты так называемой серьезной музыки. То, что гости были навеселе, ничуть не смущало мэтра Леру, охваченного стремлением к совершенству. Пьяным или трезвым, он собирался предоставить им лучшее, что могла предложить Парижская опера. И в этом состоял, как он сам это признал, его raison d’être[67].
Воронку, пробитую упавшей люстрой в центре партера, более-менее залатали рабочие, трудившиеся не покладая рук. Починка была временной, серьезный ремонт собирались начать после нынешнего представления, но на прикрытых подмостках на своих местах стояли стулья, место разлома задрапировали коврами и закрасили позолотой.
По традиции, программа гала-представления обещала сюрпризы. Естественно, мы, служащие Оперы, знали ее заранее, но публика не получала напечатанных программок. Вместо этого мэтр Леру оставил за собой право объявлять — или же не объявлять — подготовленные номера. Необходимости гасить свет в зрительном зале как будто не было, поскольку исчез основной источник освещения. Вместо люстры установили факелы, к каждому из которых был приставлен слуга в ливрее, что придавало происходящему жутковатый, какой-то варварский дух, словно зрители находились в римском амфитеатре, или же — в медвежьей яме.
Прекрасно зная настрой опьяневших гостей, Леру не стал объявлять первый номер, просто ударил палочкой, занавес поднялся и грянул «Солдатский хор» из Фауста.
Именно такую вещь гости и хотели бы услышать. Они восторженно кричали и топали, некоторые пытались подпевать под знакомую мелодию, мычали и свистели, так как большинство не знало слов.
Закончив номер, оркестр сразу, без паузы, перешел к «Венгерскому маршу» из другого Фауста, творения Берлиоза. Это потрясающее произведение привело весь зал в состояние лихорадочного восторга, и последовавшие за ним аплодисменты и крики «браво» показали дирижеру, что зрители теперь принадлежат ему душой и телом. Им казалось, что они знают его насквозь. Он веселый парень, этот Леру.
Но мэтр знал, чего они ждут, и сумел поразить их, когда снова взвился вверх занавес. На этот раз сцена была пуста, виднелись только изображенные на театральном небе звезды. Великий Плансон, в образе Мефистофеля, бросал вызов Небесам в прологе еще одного Фауста, на этот раз написанного Бойто. «Ave Signor!» — издевательски начал он.
Однако стоило мне услышать эти слова, и я понял — как и Леру, как и многие другие — что это был вовсе не Плансон. Никакое вольное воображение не могло бы приписать эти громовые раскаты знакомому бас-баритону. Поразительная сила, чистый ужас исполнения этого дерзкого Люцифера с его кредо проклятия, сочетались с такой страстью и ядовитым сарказмом, Уотсон, какие мне едва ли еще доведется уловить по эту сторону ада.
