Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов
Гофф замолчал на минуту:
– Ну, отказываться я не стал, пожалел старика. Вернулся, а он из шкафа мне пистолет приносит – пистолет Макарова, значит, объясняет, дескать – это служебное оружие Тараса, лопочет непонятное что, а потом как брякнет! – мол, никто его всерьез не воспринимает, что после смерти сына, Тараса, ему выхолощенную, выскобленную, стерильную, что твоя матка, говорит, подсунули пищалку – а что ему с нее? Без пружин, без курка, без спусковой скобы! Мол, отполировали только до блеска – для виду! И вот так, слово за слово, напел он мне, что Тарас его служил с товарищами своими Данилой, у кого фамилия – Крещеный! – и другим – Варфоломеем. А потом спрашивает, серьезно так, основательно, служил ли я в армии? А я ему, мол, служил, а он мне – когда? А я ему, дескать, в мирное время! Ну, Ефремов, вижу, обманулся во мне и рожу-то скривил, а потом говорит назидательно – значит, и вовсе не служил! – ну а я что, спорить с ним не стал. И тут вдруг сует он мне, получается, пистолет Тарасовский и спрашивает, смогу ли я разобрать и заново собрать, потому как пальцы у Ефремова, по словам его, заскорузлые стали, бесчувственные с возрастом, мелкие детали ощупью уже не различает и уж больно хочется ему понаблюдать! Сказал, что раньше любил смотреть, как Тарас свой пистолет разбирает, собирает и чистит – как самый настоящий аккуратист, филигранно, заученными движениями.
Варфоломей послушал Гоффа, кивнул:
– Ну, дальше…
– Я не отказался, значит, как умел, как научили меня в армии, проделал… камеру расширительную, втулки и рулон, затвор и пружину возвратную… в общем, разложил в алфавитном порядке по столу детали, а потом для Ефремова пистолет вычистил, смазал и собрал заново. И Ефремов к водке почему-то не притрагивался железно, сдержанно, нервно, пока я не ушел, а ушел я от него рано – почти сразу, потому что мне не улыбалось, чтобы вот товарищи Тараса, Крещеный этот да Варфоломей, меня застали, когда придут к Ефремову, чтобы Тараса помянуть. Ефремов мне сказал, что Варфоломея ждет, а потом, когда я с пистолетом-то кончил – он у меня спросил, как, дескать, на мой взгляд, сгодится ли еще, чтобы его в бою применить? Но я Егору Епифановичу однозначного ответа не дал – и мы с ним распрощались, но идти мне было некуда, и я подумал, что Акстафой не будет против, если я перекантуюсь у него…
Варфоломей слушал, а Гофф продолжил:
– А вечером – странное началось! – к Акстафою, значит, какое-то бычье приперлось, стучались к нему, а он присмирел, притворился, якобы квартира пустует, но они не отступались! По-видимому, кто из них к Ефремову зашел, а от него принялся Акстафою звонить – но Акстафой свою лямку тянул, трупом прикинулся! В молчанку играл. Потом, значит, вроде бы прекратилось все – минут пять-десять, навскидку, Акстафой перетерпел, значит, а потом побежал к телефону, чтобы Ефремову дозвониться – так вот выйти из квартиры ему, видать, боязно сделалось. У Ефремова он хотел узнать, кто приходил – не к нему ли? Ну, он до Ефремова-то вроде как дозвонился, пытался что спросить, а потом все и закрутилось лихим колесом – видать, не Ефремов ответил ему, а другой кто! – из Акстафоя аж весь дух вон, – и послышались голоса, а потом стрельба, но все прервалось, как и закрутилось, во мгновение ока. И слышали мы, как из квартиры Ефремова какой-то мужик деру дал, а потом я вышел – на лестничную площадку-то! – посмотреть, что с Ефремовым, а он насадо, труп-трупом валялся, руки как Христос на кресте раскинул и лежит, кровоточит, как живая дышащая рана, и рубаха на нем вся в крови и жутких прорехах, столько дыр, как в кроссворде – что хоть бери да разгадывай, буквами все заполняй, а Ефремов глаза на меня тускнеющие закатывал, пытался хрипеть, а потом умер – так вот и застрелили его, из ружья-то!
Варфоломей покивал, подождал.
– А чего ж ты, Гофф, смотался с места преступления?
– Подумал я так, что надо лучше поостыть дать заварившейся каше, а уж потом – за расхлебыванье браться, – ответил Гофф, – к тому же, кто знает, зацапали бы меня над трупом на месте да головомойку принялись чинить, а поступки мои прошлые – как мои личные присяжные, вот только они не в мою пользу метят. Но оправдываться я не стану. Срок я свой отбыл, а в отношении Ефремова – злого умысла не имел и его не убивал!
– Вот любопытно мне кое-что, – сказал Варфоломей, – почему же Акстафой о тебе, Гофф, и словцом не обмолвился?
– Вот уж не знаю, – ответил Гофф, – хотя я ему, прежде, чем уйти, наказал, чтобы он обо мне не упоминал милиционерам.
– Угрожал ему?
– Нет, ну, хотя, может быть, в шутку припугнул!
– Шутку твою, милый мой родной, видать, Акстафой всерьез воспринял – он и пистолетик с места преступления утащил.
– К чему это вы, шеф, намеки делаете?
– А я не намекаю – я тебе в лоб говорю! Ты Акстафою ножом пригрозил – колись! – и Ламасов посмеялся своему каламбуру.
– Никому я ножом не угрожал! – запротестовал Гофф.
– Акстафой, получается, тебя от меня скрывал по доброте душевной!? – усомнился Варфоломей, – да он тебя вот – пять минут отроду! – знал! Ради какой выгоды тебя выгораживать?
– Так ведь знает Акстафой – что вины моей в смерти Ефремова нет! Мы с ним в одной
