Джон Бёкан - Тридцать девять ступенек. Маска Димитриоса
— Ну что, нашли? — выпалил Латимер.
— Да, вот, — сказал чиновник, держа в руке карточку, — Действительно, он упаковщик инжира. Только зовут его Димитриос Таладис.
— Позвольте взглянуть, — протянул Латимер руку.
На карточке черным по белому было написано: Димитриос Таладис. Он, Латимер, знал теперь немного больше, чем сам полковник Хаки. Итак, Димитриос воспользовался фамилией Талат на четыре года раньше, чем об этом говорилось в досье. Он просто присоединил к ней греческий суффикс. Имелись тут и другие сведения, о которых не знал полковник. Взглянув на чиновника, Латимер увидел, что тот самодовольно улыбается.
— Можно я сниму копию? — спросил Латимер.
— Конечно. Только вы должны это сделать у меня на глазах. Таковы правила.
Под бдительным оком апостола организации и терпения Латимер переписал сведения о Димитриосе в свою записную книжку. Естественно, это был перевод на английский. Вот этот текст:
«№ Т 53462
Национальная организация спасения
ОТДЕЛ ПОМОЩИ БЕЖЕНЦАМ. АФИНЫ
Пол: мужской.
Имя: Димитриос Таладис.
Год и место рождения: 1889, Салоники.
Род занятий: упаковщик инжира.
Родители: вероятно, умерли.
Паспорт или личная карточка: карточка, выданная в Смирне, утеряна.
Национальность: грек.
Время прибытия: 1922, 1 октября.
Откуда: из Смирны.
Дополнительные сведения: здоров и трудоспособен. Денег не имеет. Приписан к лагерю в Табурии. Выдана временная личная карточка.
Примечание: исчез из лагеря 29 ноября 1922 года. Разыскивается полицией по обвинению в ограблении и покушении на убийство. Ордер на арест подписан 30 ноября 1922 года. По-видимому, бежал на одном из судов.»
Ну, конечно, это тот самый Димитриос. Во всяком случае, год рождения совпадает с тем, который был указан в сведениях о нем, полученных полковником от греческой полиции. Правда, место рождения другое. В досье говорилось, что он родился в Лариссе. Записался он под вымышленной фамилией, так что вероятность разоблачения при наведении о нем справок что в Лариссе, что в Салониках была одинаковой.
Так почему же все-таки Салоники? Ну, конечно же, осенило вдруг Латимера. Город Салоники входил в 1889 году в состав Османской империи, и поэтому греческие власти скорей всего не располагали данными за этот период. Да, этот Димитриос был малый не промах. Почему он выбрал себе такую странную фамилию? Ведь вполне мог взять какую-нибудь греческую? Очевидно, турецкая фамилия Талат чем-то ему понравилась. Что же касается карточки, выданной в Смирне, то она, разумеется, была «утеряна», потому что была выдана Димитриосу Макропулосу, которого греческая полиция могла разыскивать по просьбе турецкой.
Дата прибытия в Афины напомнила Латимеру, что через четыре дня в Смирне начался суд военного трибунала. Благодаря деньгам Шолема Димитриос совершил свое морское путешествие не в трюме, как многие другие, а в сравнительно комфортабельных условиях и потому был «здоров и трудоспособен». Способный делать одни только мерзости, он очень заботился о своем здоровье. Очевидно, в момент прибытия у него еще оставалась большая часть награбленных денег. Однако он сказал властям, что у него нет денег, и, с его точки зрения, поступил очень разумно — с какой стати он должен платить за пищу и одежду, когда может получить их даром. Он не такой дурак, как все эти беженцы, да и, кроме того, здорово поиздержался. Действительно, для возмещения убытков потребовался еще один Шолем. Вероятно, он пожалел о том, что разделил награбленное поровну.
«По-видимому, бежал на одном из судов». После второго ограбления у него было достаточно денег, чтобы оплатить билет до Бургаса. Вероятно, он побоялся ехать в Болгарию по железной дороге, так как для пограничников его временное удостоверение личности не могло служить официальным документом для того, чтобы пересечь границу. Ну а в Бургасе, где были представители международной комиссии по беженцам, та же бумажка помогла ему сойти на берег.
Вручив карточку чиновнику, хваленое терпение которого явно истощилось, и соответствующим образом отблагодарив его, Латимер вернулся в отель и погрузился в размышления.
В целом он остался доволен собой. Он провел свое рутинное расследование терпеливо и настойчиво, как говорится, в лучших традициях Скотленд-Ярда, и, между прочим, благодаря своей догадке — что Димитриос взял фамилию Талат — получил новую информацию. Ему очень хотелось послать отчет о своем расследовании полковнику Хаки, но он постеснялся это сделать. Вряд ли полковник оценил бы его усердие — ведь труп Димитриоса был уже зарыт, а досье погребено в архивах службы безопасности. Ну что ж, теперь на очереди была София.
Латимер попытался вспомнить все, что знал о послевоенной политике Болгарии, и вскоре пришел к выводу, что эти знания весьма незначительны. Он знал, например, что Александр Стамболийский, возглавляя правительство, проводил либеральную политику, но в чем это конкретно выражалось, он не имел ни малейшего понятия. На Стамболийского было совершено покушение, а затем против него возник военный заговор, организованный Македонской революционной организацией. Стамболийскому удалось бежать из Софии. Пытаясь ликвидировать заговорщиков, он был убит. Но это была всего лишь канва событий, а то, какие политические силы стояли за всем этим, каковы подробности, очень важные в таких случаях, — все было покрыто мраком. Но ведь это можно поправить, если поехать в Софию и выяснить все на месте.
В тот вечер Латимер пригласил на ужин Сиантоса. Это был добрый, хотя и тщеславный, человек, который принимал близко к сердцу неприятности, постигшие его друзей, и всегда был готов, пользуясь своим служебным положением, — естественно, в разумных пределах — помочь им. Латимер поблагодарил его за содействие и решил прощупать почву насчет Софии.
— Вы так добры, дорогой Сиантос, что, надеюсь, не откажете мне еще в одной просьбе.
— Я всегда к вашим услугам.
— У вас есть знакомые в Софии? Я бы очень хотел заручиться рекомендательным письмом к какому-нибудь толковому журналисту, которому хорошо известна закулисная сторона политических событий, происходивших в Болгарии в 1923 году.
Пригладив свои вьющиеся седые волосы, Сиантос понимающе улыбнулся.
— Никогда не угадаешь, что может потребоваться писателю. Разумеется, я могу это сделать. Какой адресат вам больше подойдет — грек или болгарин?
— Грек, конечно, лучше. Ведь я не говорю по-болгарски.
Сиантос на секунду задумался.
— Это некий Марукакис. Он корреспондент французского агентства новостей в Софии. Я с ним лично не знаком, но его знает один мой приятель. Я попрошу его написать Марукакису.
Ужин происходил в одном из ресторанов, и было странно видеть, как, воровато оглянувшись по сторонам, Сиантос вдруг сильно понизил голос.
— Есть, правда, одно обстоятельство. Не знаю, как вы на это посмотрите. Дело в том, что этот человек… — он перешел на шепот, и Латимер услышал, что журналист… сочувствует коммунистам.
Брови у Латимера поползли вверх.
— Лично я не считаю это недостатком. Все коммунисты, с которыми мне приходилось встречаться, были очень умные люди.
От этих слов Сиантоса передернуло.
— Вот как? Вы говорите опасные речи, мой друг. Известно ли вам, что марксизм находится в Греции под запретом?
— Простите, но, может быть, сначала решим дело с письмом?
— Вы действительно непредсказуемы! — вздохнув, воскликнул Сиантос. — Я передам вам письмо завтра. Имея дело с писателями…
Латимер получил-таки рекомендательное письмо спустя неделю. Оформив выездную визу из Греции и въездную в Болгарию, он взял билет на ночной поезд Афины — София.
Пассажиров было не очень много, и он надеялся, что будет в купе один. Однако минут за пять до отхода поезда носильщик втащил в купе багаж, а через минуту появился и пассажир.
— Приношу мои глубочайшие извинения, но я вынужден нарушить ваше одиночество, — обратился он к Латимеру по-английски.
Это был полный, нездорового вида человек лет пятидесяти пяти. Он повернулся, чтобы расплатиться с носильщиком, и Латимеру сразу бросилось в глаза, как смешно сидят на нем брюки — сзади он удивительным образом напоминал слона. Когда же он сел и Латимер смог разглядеть его как следует, то он забыл об этой смешной черте. У человека было сильно опухшее — не то от обжорства, не то от пьянства — лицо с маленькими, слезящимися, покрытыми большой сетью капилляров голубенькими глазками, под которыми набухли мешки. Нос был большой, какой-то неопределенной формы, точно сделанный из резины. Наибольшее впечатление, конечно, производила нижняя часть лица. Бледные распухшие губы кривились в какой-то вымученной улыбке, приоткрывая ослепительно белые вставные зубы. И слезящиеся глаза, и сахариновая улыбка придавали лицу такое выражение, будто вы имели дело с невинным страдальцем, безропотно сносящим все выпавшие на его долю мучения. Выражение лица этого человека несомненно стремилось сообщить всем и каждому, что мстительная судьба, обращаясь с ним несправедливо и жестоко, все-таки не уничтожила в нем веру в доброту человеческую — короче, так мог улыбаться со слезами на глазах только возведенный на костер мученик. Этот человек чем-то походил на одного знакомого священника, который был лишен сана за растрату церковных денег.
